После fiasco con fiancee, как на чудовищной смеси французского с нижегородским окрестила его матримониальное приключение мать, Бернард замкнулся в себе и, придя с работы, сразу же погружался в инет, определяя по снимкам объявленных в розыск людей, кто жив, а кто мертв, или зачитываясь «жизненными историями», которыми кишмя кишели газеты. Загружая файлы в отдельную папку, он будто составлял из них бессвязный роман: особо запомнилась «глава» о страдающей Альцгеймером лесбиянке, которая начинала биться в истерике и рыдать при попытках облачить ее в больничный халат — доктор, полагая, что болезнь прогрессирует, исправно фиксировал все обострения, пока навестившая больную подруга не сообщила ему, что Лидия предпочитала носить мужскую одежду и теперь встревожена тем, что ее принуждают быть кем-то другим. И еще были рельефные репортажи, позже вошедшие в брошюру по охране труда, которую Бернарду поручил написать босс: один повествовал о мексиканце, на молочной ферме в Калифорнии прочищающем трубы и утонувшем в навозе, а другой — о засыпанном заживо в строительной яме рабочем, жена которого отказалась хоронить его под землей, где он «достаточно натерпелся» и возвела для него мавзолей.
Истории, вычитанные в интернете, вызывали такое же сильное чувство, как и те, что происходили у него на глазах: когда сосед, по-мальчишески худой пожилой грек, устроив изысканный домашний прием (пришел негр Де Витт, бородато-носатый активист Partito Radicale Джузеппе и потасканный помощник местного мэра, который боролся с бездомностью, приводя к себе молодых обнищавших парней), в конце вечера с грустью поведал, что затеял все из-за неявившегося голубоглазого, как колонна стройного архитектора К., Бернард так растрогался, что втайне от соседа позвонил К. и сообщил, что есть человек, «который вас уважает и любит», но архитектор сказал, что год назад у него умер партнер, с которым они прожили вместе сорок пять лет и он до сих пор не может ему изменять.
А когда хмельной, расхристанный русский столкнул в бассейн свою итальянку-жену, академичного вида аккуратную даму в «индейской», с бахромой, замшевой куртке, обсуждающую с кем-то макет своей книжки-раскраски, Бернард тут же кинулся к ней, но она, не заметив его, убежала, и Бернард принялся вылавливать из воды белый альбом. Просушивая на солнце, раскрыл: «эта сказка посвящена моему дорогому Сереже и вдохновлена тоже им». И это окончательно разорвало сердце Бернарда — сережино равнодушие; ее мокрое, жалкое тело; запечатленная в никому не нужной детской книжке-раскраске любовь.
Бернарда беспокоило все: и сидящий перед «шапочками и тапочками шестерых убитых американской бомбой детей» молодой моджахед, и скрывающийся в грязной дыре от расправы старый правитель: выросший в нищете кровопролитный лютый мужлан, очутившись у власти, начал строить дворцы, все для того, чтобы перед смертью снова стать тем, кем всегда был, кудловатым крестьянином с запущенной бородой и потемневшими, неуклюжими пальцами. Или сообщение о падении пассажирского авиалайнера, которое Бернард (глаза как раскаленные угли, жаровня во лбу) принял один на один со снежным экраном, ежесекундно, будто скаженный, нажимая aggiorna[8] и уточняя постоянно скачущее число потерпевших — а вдруг кто-то может спастись. Той ночью Бернард неожиданно осознал, что он, испещренный заголовками, как тату уголовник, является единственным получателем всех новостей.
Когда на новостном портале появилась заметка о том, что в камере был убит пропесоченный до этого во всех СМИ поп-педофил (убийца накинул на того простыню и повалил, а затем потоптался на шее и пару раз спортивно подпрыгнул), Бернард, остерегаясь подробно представить себе убогость убийства (целеустремленный киллер, голые стены тюрьмы, беззащитный низложенный поп), несколько дней обходил интернет стороной. Затем, решившись, все-таки принялся разглядывать снимки: убийца с волнистыми волосами и мозгами волнистого попугайчика, психопат и расист; его жертва, щуплый священник со сморщенным, зеленоватым, будто заплесневелым лицом; и, наконец, жертва священника, простой как пень работяга, один из тех алтарных, атласных мальчиков, с которыми педофил плавал в бассейне, мальчиков, которые, став никем не любимыми взрослыми в пиджаках, надетых на голое тело, почему-то выглядели теперь неприглядными тенями того, кто, по их словам, насиловал их.