Дорогая Маргарита. Твое писательское мастерство <…> поражает. Я была тронута <…> профессионализмом твоей прозы… Надеюсь, из-под твоего пера выйдут и другие истории.
Эпиграф из Бодлера Hereux celui qui comprend sans effort le langage des fleurs et des choses muettes (Счастлив тот, кому понятны без труда язык цветов и молчащих вещей. Эпиграф дадим без перевода.) Когда я иду к себе на участок, называемый «Березки», воображаю себе не поручиком в отставке, а гуль-муллой — священником цветов. Дойдя до поворота, вижу веселую стайку ромашек. Думаю о Маргарите Меклиной с нежностью. Здравствуй, сестра (по-французски marguerite — ромашка).
Jealousy или Жизнь во время Жизни
Всякий талант есть медицинский диагноз, чего уж там. Автор Маргарита Меклина страдает раздвоением (на самом деле — размножением) личности, то есть редчайшей способностью наблюдать себя отвлечённо, а другого — приближенно.
Утрата томительного интереса к себе — случай редкий, но не совсем исключительный. Обычно за этой утратой следует описанная Мефистофелем скука. Отдохновение души. Но чем насмешливее и отдалённее внимание нашего автора к собственной персоне, тем равноправнее эта персона становится среди персонажей вымышленных. В отличие от, скажем, Одиссея или, скажем, Алигьери, которые не были достаточно прозрачны и в Аду неприятно выделялись — автор Меклина умеет потеряться среди [своих] теней.
Хотя поначалу мне казалось, что все персонажи здесь вымышленные. Что всегда порождает в моём мозгу сестёр Зависть и Ревность (одно слово jealousy по-английски, кстати) — как можно придумать-создать чужую жизнь? Как вообще можно что-то придумать и зачем, кстати, нужно что-то выдумывать: мир неописан и неописуем. Вымышленные чудовища — как девы с пёсьими головами, населяющие отдалённые закипающие моря, не слишком страшны, желанны, правдоподобны. В то время как персонажи Меклиной страшны, желанны, правдоподобны.
Если бы писателя Риты Меклиной не существовало, мне пришлось бы её придумать: эта проза существует, чтобы напоминать — у слова по-прежнему могут быть вкус, цвет, осязание, сила сострадающего и насмешливого взгляда. Эта проза происходит медленно, точно, даже с несколько томным самолюбованием, задерживаясь на особенно сильных мнениях, чувствах, метафорах. По выражению одного замечательного непонятного художника, в обьекте искусства важнее всего — сделанность — Меклина знает, что это такое. Персонажи Меклиной украдены ею из так называемой реальности и перемещены в волшебный, жутковатый замок слов, где нет смерти, нет снисхождения, а падших не жалеют, а желают.
Как? То есть как это сделано? Она умеет покидать тело. Это явление было многажды описано в специальной литературе. Вот например так: «Однажды выкручивая лампочку, поэт NN почувствовал, что его душа спиралеобразно выскользнула из тела — вывинтилась, подобно лампочке из патрона. Удивленный, он глянул вниз и увидел свое тело. Оно было совершенно недвижно, как у человека, спящего мертвецким сном. Затем ему почему-то захотелось посмотреть, что делается в соседней палате. Он стал медленно просачиваться сквозь стену…» Вероятно, из этого состояния сподручнее всего наблюдать за жизнью собственного тела и иных «милых, толстых и плотных тел».
Обобщим: письмо Меклиной — телесное письмо. Один мудрый человек ругал меня когда-то, мол, пишу про то, что между ног, а это неверно, так как между ног у всех одинаковое, а писать нужно про то, что у всех разное. Не могу согласиться — одинаковой бывает только дурная литература, а между ног у всех разное, и уж совсем по-разному способны говорить об этом осторожные (не кантовать!) беллетристы. Осторожных, внимательных, пристальных, медленных мало. Но вот есть же:
«Я люблю дышать в его продольные чуткие уши я люблю разглаживать его жёсткие брови… сразу после того как кончает, он говорил мне, что секс не имеет direction, он похудел как-то снизу, на тонких иссохших ногах, как нашлёпка, контрастом — обильные волосы и мужская, набухшая жизнь…
Он попросил её сесть на него. Вдруг что-то прошло, проскользнуло. Ухнуло, будто в море.»
Так Меклина пишет про некоего персонажа в своей первой книге «Сражение при Петербурге». А вот как — наверняка про него же, но уже мертвого — в программно-перформативном рассказе «Моя преступная связь с искусством»:
«Секс сух, как пара слов, оброненная в одночасье.
Как стерильные, протертые спиртом, пустые столы в кабинете врача.