Газеты бросались на подобные новости.
Редакторы создавали контраст между жалобно глядящим подростком в желтом «джерси» на снимке и жестокостью смерти (прострелили голову, когда гонял у дома на велике, вокруг стояли и похвалялись сверхдецибельными динамиками в машине дебилы-свидетели, но, опасаясь мести местных убийц, в полицию никто не пошел).
Журналисты создавали контраст между закономерностью смерти (вечный велфер, плачевное детство убийцы, опасный район) и случайностью мимо проскальзывающих, пробегающих, проезжающих жертв (никогда не наведывался на привычные к выстрелам выселки и вдруг случайно там очутился… не поднимал руку на муху, никого не брал на мушку, блестящий баскетболист, фантастический футболист — и вдруг такой краткий, такой кровавый конец!).
Газеты, периодически теряя покупателей нарратива (как гангстеры — покупателей наркоты), заманивали читателей мощным «сеансом» — сенсационностью — и посему сообщения об авариях и перестрелках шли одно за другим:
в Оклэнде убит тридцатилетний мужчина, мотив неизвестен;
в автомашине в Хэйварде найдено тело бомжа;
Ричмонд: в критическом состоянии находится жертва неудавшегося огнестрельного покушения, ехавшая в автомобиле с новорожденным сыном; младенец скончался от полученных травм;
студент, мечтавший перенять мастерство у матерого волка, вызвался отвезти кумира на интервью, не заметил проезжающую мимо машину — и лауреат премии Пулицер, знаменитый журналист и писатель, погиб.
Она вглядывалась в лица убитых, читала взволнованные речи расплывшихся от слез и дешевой еды матерей, изучала показания худосочных убийц.
Смерть подбиралась все ближе.
Сообщения о бандитах и жертвах, входившие в ее дом вместе с намагничивающим напасти и несчастья Инетом, казались более осязаемыми, чем отец.
Чем тепло, исходящее от близкого любящего человека…
Газеты стремились ее напугать, подбираясь все ближе и демонстрируя, что страх и распад находятся в смежном квартале, в почти идентичном зипкоде, в соседнем, до этого достаточно спокойном, дворе.
Близкий человек, отдаляясь, неделями не звонил…
Газеты думали про нее и размещали ориентированные на нее устрашающие сообщения.
Отцу было нечего ей сказать, и, когда она отваживалась поднять телефонную трубку и набрать его номер, он незамедлительно подзывал мать (которую вызвал из Питера через год после приезда в Америку…).
Газеты были осведомлены о ее слабых местах (вера в судьбу, слова, нежность); они знали, что ее беспокоит собственный вес (вот худия, африканская травка, а вот реклама брюк, утончающих силуэт), безопасность (реклама видеокамер, омолодительных средств, английских замков), что она взыщет взаимности (вот история юной певицы и когда-то на весь свет звучавшего дряхлого блюзмена, проезжавшего мимо ее студии, услышавшего ее голос в радиопередаче и сразу набравшего ее номер — из этого совпадения родилась совместная музыка, несколько клипов и мальчик-мулат).
Отец понятия не имел ни о ее мечтах, ни о чувствах…
Газеты кричали аршинными заголовками, выстреливали репортажами о перестрелках, наезжали печатным узором шин и типографским способом набранных строк, рассказывая об очередной катастрофе. Разили ее наповал рассказами о незаслуженном неожиданном счастье; о перебоях сердца судьбы; о вечной верности случайного друга; о посаженных на могилах, о брошенных в море цветах и венках.
Отец просто молчал.
Прошло десять лет и неизлечимо заболел А-мов отец.
Иногда А-м с женой ездили на троллейбусе в госпиталь на самой окраине города, куда ночью соваться было опасно.
Люди в палате все время менялись: сначала за ширмой спал пепельноволосый китаец с повязкой на лбу; потом лежала черная глыба с громогласным приемником и гремучей массивной цепью на шее, наверное, гангстер, у которого нога была в гипсе и который кричал им приветливо «хауди»; затем глыба сменилась на старика со стершимися чертами лица, свистевшего горлом и продержавшегося ровно два дня.
У жены А-ма — коротко стриженной, остроносой, с колкой энергией в огромных, почти семитских глазах — неизменное умиление вызывал сидящий перед входом в больницу бездомный.