Я молча слушала его.
Я постепенно отходила и начинала даже смеяться иногда шуткам Рилы или отчаянным попыткам Эфраимоса развеселить меня… Но я изменилась… Я стала острей чувствовать людское горе, умерло много легкомыслия, жестокости, поверхностности, беспощадности — мне уже было не просто так ударить человека. Я знала, что изменилась, и печаловалась и радовалась этому… Все мы когда-то взрослеем, становимся более серьезными и суровыми… Меня заинтересовали духовные проблемы, и я с интересом лежа вчитывалась в гору аэнских, славинских книжек, воззрений Древних, воззрений тэйвонту, Учений Жизни, духовного опыта…
— Девочка моя, если б ты знала, как я переволновался… Кто бы думал, что под этим толстым слоем грима скрывается совсем дитя! — риторически спрашивал он. — Мне даже стыдно, что я за тобой, такой толстый старик, тогда ухаживал…
Я улыбалась, но не говорила… Но он знал, чем увлечь меня… Он принес задумки нового балета, книги, рассказывал и показывал, зная, что я рисую все в воображении, и постепенно втянул меня. Я подозреваю, что он специально взял ставить мою любимую пьесу, чтобы втянуть менять…
Он так привык приходить сюда и обсуждать тут у моей постели, что скоро перетащил сюда маленький клавир, и стал репетировать с Рилой прямо у моей постели, где образовался скоро целый клуб…
Конечно, это не могло не сработать — очень скоро я захотела тоже повторять, и через неделю я была уже в репетиционном зале… Эфраимос лукаво на меня посматривал, но я ему была благодарна, за то, что он сделал для меня… Я на людях являла образец полнейшего благоразумия… Только ночью, подушке, когда никто не мог меня услышать, я могла доверить порыв своего детского горя…
Но работа увлекала меня все больше, и заставляло забывать о себе, о своих чувствах… Меня мучило другое — как одухотворить танец?!? Я думала об этом непрерывно, в сотый и тысячный раз прогоняя танец в воображении и наяву, и словно приковав свою мысль к этой проблеме… Эфраимос сначала смеялся такой одержимости, потом привык, потом стал уважать, потом сам стал мучиться этими же вопросами… Меня интересовало, есть ли еще какие-то способы, кроме прямого воздействия твоей ауры и чувств, чтобы одухотворить и возвысить зрителей, и как сочетать это с танцем, превращая его в восхождение… Ведь он куда более выразителен, как и музыка, чем драма, почему же в драме есть гениальнейшие актеры воздействия, а танец, в отличие от музыки, до сих пор легкомысленен?
Только Рила знала, приходя и пробуя рукой подушку, что на самом деле происходит… Для других я снова была прежняя… Разве что чуть более серьезная и глубокая. Но рана на душе была слишком глубока и еще кровоточила…
Когда Рила в очередной раз обнаружила мокрую подушку, она пошла ва-банк.
— Не пора ли тебе выговорится хоть кому-то, а не держать все это в себе? — спросила она. — До тех пор, пока ты будешь бегать и вариться в собственном соку, до тех пор ты не успокоишься… Выговорись — ты увидишь, что жить станет легче!
Я улыбнулась:
— Горе лучше хранить в себе, тогда из него может выковаться жемчужина сердца… Ты знаешь, грубо, но оно открывает сердце…
— Лучше бы ты открыла душу другому…
— Я уже открыла раз, — печально сказала я, и тоска захлестнула мне душу…
— И что…
— Ее убили у меня на глазах, — запинаясь, сказала я. — Я опасный человек, Рила, возле меня стреляют… И я боюсь за тебя, — честно сказала я. — Ты многого обо мне не знаешь…
— Не хочешь говорить, не надо, но я и так знаю, что ты тоскуешь по Радому…
Что, не так?
Я как раз подносила чашку с чаем ко рту, но тут она застучала мне о зубы, и я отставила ее в сторону…
— Ты о чем? — хмуро спросила я.
— О том, о чем ты только и говорила в бреду — о Радоме… Одно не могу понять, где ты с ним виделась?
Я нетерпеливо дернула краешком губ.
— Еще кто-нибудь это слышал? — нервно спросила я, завязывая и развязывая руками узлы.
— Только Эфраимос и аэнский лекарь…
Я побледнела.
— А ты уверена, что это был аэнский лекарь, а не тэйвонту?
— Уверена… — она обернулась на кровати и сблизи заглянула мне в глаза. — Эфраимос может и не всегда тактичен, но он не такой дурак, чтобы привести сюда тэйвонту… Ему достаточно было увидеть твое лицо без грима, чтобы сделать выводы…
Я была слишком устала и слаба, чтобы сопротивляться…
— Мастер Радом, это тот Радом, с которым ты встречалась?
— Да… — тихо сказала я.
— Он тот человек, известие о женитьбе которого чуть не убило тебя?
— Да… — сказала я тише.
— Он тот человек, о котором ты плакала по ночам, думая, что никто не знает?
— Да… — совсем тихо одними губами прошептала я. И внезапно отчаянно и безнадежно заплакала.
Рила осторожно прижала меня к себе, утешающе разметывая мои волосы и поглаживая по голове как дитя…
— Поплачь… Все наладится, увидишь… (…) Господи, какой ты еще ребенок…
Мне казалось, что я открыла один из секретов зрительного воздействия в танце… Небольшой… Это лицо… Просматривая зарисовки всех известных танцовщиков, я обнаружила, что у всех у них лицо живет своей собственной духовной жизнью, при которой танец — это словно естественный жест, отражающий жизнь духа, но несказанно более прекрасный… Жест! Естественный жест как танец… Нет — самый сложнейший танец должен стать для тебя жестом, природным естественным движением духа…
Надо настолько отработать движения, чтоб ты могла полностью сосредоточиться на духе… Посмотрите, какое отвратительное впечатление оставляет танец, когда человек сосредоточен на теле, на том, на чем танцует… А если он еще и поглощен своим танцем, не музыкой, а собой… Механическое, как робот, какое-то страшное… Даже неприятное… Мы всегда сосредоточены на лицах…
Даже в танце мы прежде всего смотрим на прекрасное лицо танцующей женщины, на его чувства, мы питаемся ими — остальное фон, очень хороший, но фон… Именно танцовщица должна настолько отточить самый сложнейший танец, изумительный фон вязей, чтобы как бы встать над ним, подчеркнуть движение духа, а не не иметь танца вообще, как думают профаны от драмкружка… Она должна стать над ним со своей грустной, шаловливой или детской нежной улыбкой, переливами чувств, то есть это новый, как бы более высокий виток спирали, включивший в себя танец…
Танец должен тысячекратно усилить улыбку своим ритмом, движением, красотой, выпятить ее… В этом победа мастерства… В этом его привлекательность… Для этого нужна мощная жизнь духа и мощное же, могучее, фантастическое мастерство… Полное покорство тела, покорство тут же рождаемой мысли… Но для этого нужно утвердить и покорство мысли, чтобы мыслью вести воздействовать… А лицо… Лицо танцовщицы должно жить своей насыщенной духовной жизнью, оно должно быть постоянно открыто и прекрасно в своих чувствах… Посмотрите, как все великие и гениальные танцовщицы, незабвенная Уланова играют лицом… Ты так должна отработать танец, что это как бы в жизни, когда ноги сами несут тебя, а ты не думаешь об этом, а сама отдаешься чувству любви… Чувству… В постановке танец просто должен стать твоим жестом, то есть естественным и не замечаемым, как обычный жест, лишь выражающим чувство…
— Попробуй настолько выучить свою партию, чтобы подставлять свое прекрасное лицо, совершенно не отвлекаясь умом на танец… — говорила древняя Гения танца. Насколько она понимала его смысл! Будто знала, что взгляд вернется к глазам и скользнет по женскому лицу… Может, поможет пример музыканта гитариста, который идет по улице, играя, но улыбаясь девушкам при этом, самозабвенно поя, руки которого словно сами играют… Но не механически!!! А отдаваясь тому же чувству, переливаясь с ним, просто партия уже настолько отточена, что уже стала его сущностью и он может полностью отдаться песне и жить в ней, его лицо живет чувством, тогда как руки исходят словно сами исступлением танца, сами находя и устремляясь, словно это отдельный человек аккомпанирует ему, исходя исступлением счастья… Жест! Это стало уже таким же жестом, каким я пожимаю плечами, заливаясь смехом от улыбки любимого…