Позднее Хан говорил, что я была в тот вылитой Убийцей, такой, какой и представляла меня моя недобрая страшная слава. Так что даже видавшим виды тэйвонту было страшно. Имя Убийцы дали мне все-таки профессиональные тэйвонту и вполне заслуженно. В комнате пахнуло смертью. Я была как взбесившееся животное, готовое убивать при случайном движении. Сжатое в пружину, стальное, безжалостное, с неуловимым хирургически точным ударом, с зажатым ножом в руке, неведомо как оказавшимся там.
Мой Лан, как не странно, посмотрел на меня с печалью, нет со скрытой печальной болью, и не думая защищаться.
— Боже, что они с тобой сделали, — прошептал он почти одними губами. Но я, как занесшийся конь, ничего не слышала и не понимала. Вокруг были враги. Вернее я слышала и понимала, но все это скользило по сознанию, будто на незнакомом языке чужих людей, если только не касалось боевого пространства и всех вариантов возможных угроз. Хотя остальные и разговаривали, в таком состоянии я замкнуто молчала, будто была немая. Или вообще не умела говорить. В сущности, в этом состоянии так оно и было.
Заметив, что при каждом касании к Савитри я вздрагиваю от страха и желания убийства, Лан, не выдержав, зарычал и бросился на меня. Он вырвал и бросил к черту в угол этот нож. Я сопротивлялась, как дикая кошка. Наверное, Бог все же присутствовал в этой комнате, потому что ни я, ни никто другой никого не убили. Потом, правда, тэйвонту говорили, что Савитри рычала, как дикий волк, никого не допуская к нам. Может, это оттого, что я слишком растерялась, когда он, схватив меня в охапку и, опрокинув сидящую, бешено стал целовать меня, будто, наконец, дорвался до живой воды, не взирая на яростное сопротивление.
Мне уже никогда не вспомнить, когда мои руки вместо того, чтоб отталкивать, словно сами обвили его и стали прижимать его ко мне, когда губы впились в его губы, гладили его волосы, когда я стала покрывать бесконечными поцелуями такое родное лицо. И мы вращались и кружились… И снова для нас все перестало существовать, остались только мы, только я и Он, и медленная мелодия нашей любви. Тэйвонту потом говорили, что никогда еще не видели такого бесстыдства и пренебрежения всякими правилами приличия. Хан потом говорил, что мы "отключились" на три часа. На три часа и семь минут, если точно, — сказал он…
Глава 4
…Ни Лан, ни я, так потом и не вспомнили, как мы избавились от одежды.
Похоже, он просто разорвал ее на мне и себе. И что вообще было. По крайней мере, одежда после этого была никуда не годна. А остальное? Эти куски жалких тряпок, затертые по полу, пришлось выбросить, правда. Я точно ничего не помню что было…
Судя по ухмылкам тэйвонту и по тому, как краснел самый молоденький из тэйвонту Лана, было много чего. Бесстыжие, не могли хотя бы выйти в соседнюю комнату!
Для меня же перестало существовать все, кроме Лана. Все, абсолютно все. Я видела только его, ощущала только его, тонула в его глазах и в своем огромном, теплом, накатывающем остром полете экстаза.
Никогда еще я не думала, что ощущение счастья может быть таким острым, тревожащим и полным. Мир исчез. Времени словно не стало. Я была словно зачарована, словно растворилась бесследно в сказочном, кружащемся теплом полусне. Время в котором остановилось в прохладном, чистом, ликующем знаке экстаза. Странно, но я словно не замечала отдельных ласк, как руки мои зарываются в его кудри, гладят его плечи, могучие стальные мышцы, как кожа нежно скользит по коже, какие удивительно сладкие его губы. Я просто бездумно отдалась ему, этому потоку счастья, имя которому Лан, и сердце мое сгорало и растекалось от безумной любви к нему, поверх всего, поверх боли и радости, наслаждения и нежности, острого трепета и безумия тел. И чем больше он мне давал, тем сильнее я устремлялась к нему, тем больше сияли мои огромные глаза, тем сильнее теряло значение все окружающее. Оно исчезло вообще. Его не было.
Никогда. Кроме Него! Он один был всегда и во всем и в моей душе. Можно было подумать, что Лан, любимый мой, для меня стал богом. Как и я для него, — сказал потом он.
Но странно, при всем этом все мои ощущения тысячекратно обострились до невозможного предела. Я вдруг стала отчетливо слышать голоса людей даже за стенами замка, шорох ног по паркету, голова закружилась от запаха только что внесенного гостям лимонного торта через дюжину комнат отсюда. Я слышала даже шорох гусениц-древоедов в деревянных балках замка и рисунок тихого шороха крови далеких людей.
Но более всего я ощущала Лана. Всего, каждую его клеточку. Вся и без того тренированная безумная чуткость обострилась здесь в тысячу раз. Казалось, я чувствую тоже каждой клеточкой своего тела, которая отчаянно тянется к нему: каждым атомом своей души. Каждый рецептор дышит им. Каждое мое чувство сосредоточилось на нем. Каждый звук вырос в тысячу раз, словно он был мифический великан, склонившийся надо мной.
Все было странно, зыбко, нереально. И в то же время остро и могуче реально, с острым ощущением счастья. И еще было чувство, что все происходящее похоже на то, как я рассматриваю любимое лицо — видя не отдельные черты, нос, ухо, глаз, а единое лицо; и в то же время остро, с наслаждением, впитывая каждую черточку целого.
Точно так же точно, я впитывала каждую ласку, каждый сладкий шорох его пальцев по моей коже, мягкой, шелковистой кожи груди, каждое острое наслаждение, приносимое его руками, соитием наших тел, объединением наших душ, и в то же время не ощущая его, ибо было нечто — единое целое — радость — что стало над ним. Я ощущала каждую секунду времени, и в то же время я не ощущала последовательного хода времени, последовательной смены событий, ибо душа моя сосредоточилась там, в той точке, где осталось только единое чувство, единое ощущение, единая мысль, слившая все в сладком потоке, одновременно и теплом и чистом. В той точке общего чувства, сознания, где все слилось в одно целое и исчезло над временем, ибо оно соединило все в едином потоке, оторвавшемся от телесного мира…
С того момента, как я увидела ринувшиеся мне навстречу глаза Лана, я как бы шагнула за грань обывательского мира. Все сгинуло в остром, как боль, пугающе сладком, счастье, и в то же время таком нежном, светлом и ликующем. Лан! Мир закачался вокруг нас огромными качелями, укачивающими своей ненасытной лаской.
Лан! Все мои силы, душевные и телесные, были несказуемо напряжены и сосредоточены лишь на тебе одном, и все остальное, весь такой прекрасный мир я ощущала только стороной, хотя одновременно так остро и тонко… Тебе я отдала себя. Лан! Словно на теле, на душе, на духе, кто-то начертал твое имя, вырезал как клеймо, огненными знаками. Словно тебя врезали в мое сердце, в мое тело, в мой ум. В мой дух и ты все время там, перед глазами. И когда мне было трудно, я все равно обращалась к тебе, проклиная и надеясь, что ты про это никогда не узнаешь. Это твой голос я слышала в каждом мужском голосе, в шуме ветра, в рокоте толпы. И кидалась туда, как дурочка, чтоб убедиться, что тебя нет. Ты звал меня, ты пришел, думала я… Никто мне нужен, кроме тебя, дурачок… Лан!
Но я никогда тебе этого не скажу, чтоб больше ты не сумел мне причинить такой боли… С твоими руками, с твоими глазами, распахнувшимися мне, словно снопом света и своей беззаветной любви высветившими мои глупые закоулки, с твоими губами, выпившими из моих губ мою душу, мое сердце, появилось отстраненность и безразличие ко всему на свете, кроме твоей любви, кроме единственной цели, единственного стремления. Лан! Падай мир, убивай меня на месте, обещая мне всю планету — я бы не шелохнулась из твоих рук!
Все призрачней и призрачней становилась я, все глубже погружалась в колдовской мир, все нереальней делалась и невесомей… Тело стало словно прозрачным и несуществующим; оно словно купалось в потоке любви; нежилось, как пронзает, нежит воздух солнечный лучик. Оно растаяло от любви, оно давно перестало быть телом и обрело какую-то свою, насквозь волшебную жизнь. Наконец, все стало таким нестерпимым, что казалось, сил нет этого выдержать. Выдержать ураган счастья. Кажется — еще мгновение — и я умру, счастливая. Как натянутая струнка, я балансировала, заглядывала туда, за грань жизни. Казалось, что я могла умереть в любое последующее мгновение. Но это было вовсе не страшно.