Я почему-то была в кругу тэйвонту… Маленькая… И, похоже, я была с Радомом.
Только этот Радом был моложе, а в висках не было седины.
Я была странная — маленькая, неразговорчивая, суровая, словно отрешенная от окружающих. Холодное, ничего не отражающее маленькое лицо, молча сидящая в стороне девочка. Ни во что не вмешивающаяся, но все наблюдающая…
Я только что провела бой с уже почти взрослой тай и "убила" ее. В смысле, конечно, что провела смертельный удар ножом, но лишь уколола, наметив его, но сдержала руку…
Они были в шоке.
— Этого не может быть! — нервно говорила тай, пытаясь подняться и останавливая кровь из раны. Она все-таки была слишком глубокая.
— Ты б лучше тренировался как она, — холодно сказал Радом.
Я спокойно сидела, ничего не отвечая и спрятавшись за Радома. У меня было какое-то предубеждение против тэйвонту, хотя Радома я любила. Он забрал меня, раненную, после побега, из села, где ко мне плохо относились — мастер имел право забирать любых детей, а тем более беспризорных и подкидышей в замок
Ухон, где из них делали тэйвонту. И теперь он непрерывно учил меня. Я же почти холодно перенимала у него все, что он мог мне дать, неохотно, как пугливый крошечный олененок, откликаясь на ласку. Он же был просто в восторге, как я тренируюсь. Но ему не пришлось переживать того, что мне… И он не знал, что это не первая школа тэйвонту, которая меня тренировала — мне пришлось уже удрать от дожутов, которые в бою были сильнее… И хоть я их ненавидела, но годы, проведенные в их замке, оказали свое влияние — я относилась к белым тэйвонту чуть презрительно и настороженно. Но Радом ничего этого не знал, и восторгался мной, как тренер своей ученицей.
Вообще-то все тэйвонту тренировались все время, но то, как тренировалась я, их убивало. Сначала они все рядом. Я, маленькая, тренируюсь наравне со всеми.
Потом часть отсеялась. Я все на площадке. Упорно, отчаянно, закусив губы, до крови…
Уходит время, уже вечер. И неуклонно редеют ряды тренирующихся. Нас уже остается трое. А я все кручу и кручу ту же деталь или прием с тем же абсолютным остервенением, нет — абсолютным сосредоточением, ожесточением и упорством, хоть и валюсь с ног. Но вот поднялась, сосредоточилась, и снова вкладываю абсолютно всю волю.
Напомню — мне всего пять лет. И они странно глядят на меня, не выдерживая взгляда моих суровых и взрослых глаз.
…Потом остаюсь только я и Радом — все уже ушли. Я раскрасневшаяся, мокрая, в стареньком рабочем костюме, который на меня велик. Он взят у одной из люты, а я стремлюсь, чтобы было абсолютно точно отработан каждый поворот, каждая мимолетная фаза приема, каждая крошечная деталь. Я добивалась не просто совершенства, а абсолютного совершенства каждой отдельной мелочи, каждой составной приема, оттачивая те буквы и слова, из которых складывается речь, до невозможности. Чтоб в бою я могла спокойно говорить, не думая о буквах и словах. Читать стихи. Уже Радом отправился ужинать, а я все кручу. Тупое, самозабвенное упорство, когда все остальное словно исчезает кроме цели. Только цель значит для меня больше всего, ум концентрируется на ней, как на некой сверхзначимости, и накручивается все больше и больше, хотя сил уже давно нет, и мне грозит смерть от измождения. Но это ничего уже не значит, кроме достижения цели.
Полотенце в седьмой раз мокрое от пота — его приходится выкручивать и вешать, чтоб просохло, пока я тренируюсь… Все еще тренируюсь, хоть уже никого нет, кроме меня и вернувшегося усталого Радома.
Не получилось? В чем же дело? Надо понять причину. Еще раз. И снова неудача. И я в сотый раз снова анализирую и вызываю в сознании движение, в тысячный раз прокручивая его и в уме и наяву. Опять неудача? Что-то не то? Вот снова…
Иногда даже в конце говорю себе: нет, сегодня не выйдет, устала. Покорно склоняюсь к полотенцу, прохожу. И вот: дай-ка я еще раз попробую. Последний.
И опять что-то не получается, что-то не дает покоя — нет совершенства.
Уже вслух говорю тонким голосом:
— Довольно, не могу больше. Не выйдет. Трудно даже ходить… Ну еще раз, последний.
И так до тех пор, пока не получится, не выйдет, до кровавого пота.
Говорят, что я безжалостна к себе. Но, по моему, безжалостен тот боец, который в бою окажется хуже противника. Вот уже беспощаден к себе, дурак!
Радому приходилось просто утаскивать меня с площадки. А потом мыть и с ложечки кормить, потому что я сразу валилась спать. А я валяюсь без сил, в тумане усталости слушая разговор тэйвонту и заставляя себя напрягать внимание и наблюдательность даже сейчас, оценивая все окружающее, несмотря на боль и усталость.
— …Это не человек, а крошечный дьявол, — воскликнула тэйвонтуэ. — Как можно быть настолько беспощадной к себе?
— Зато не ты ей, а она тебе заехала сегодня ногой в морду, — хладнокровно заметил Радом. — Да, она гений боя, как в музыке или рисовании. Но это не само приходит, как не становятся сами по себе гениальными художниками или композиторами. Она прежде всего гений тренировки… Я вообще заметил, что довольные ученики во всех искусствах всегда манерны — нашла пошиб, внешний вид приема, и на нем успокоилась… Особенно художники… И не отточила его до остроты меча. Получается — и хватит… Не гений, а так — посредственность. Ибо посредственность это халтура. Это не достигшее высшего выражение, остановленное на пол пути до победы. И сколько их, не достигших подлинного, великого Мастерства! Мне много пришлось видеть учеников — и их самая большая ошибка была в том, что они все говорили — "потом" — они все отдаляли трудность задачи, как бы закрывая глаза и волю на то, что именно надо было сейчас, тут же атаковать, взять, победить… Не переносить на потом, а именно сейчас достигнуть. Кровью! Учитесь достигать совершенства в малом, достигать сейчас, не откладывая на потом… Посмотрите Эльфа даже в самом начале работы, первичные задания — и вы увидите, как серьезно и строго относится она к движению. И потому сейчас она берет на прием даже меня. А ее только что разученный самый простецкий, неважный поворот?! Чтобы двигаться так в самом простом черновом движении, нужно ах как серьезно поработать! Видела б ты, как она настойчиво делала она самые простые упражнения… Нельзя думать, что талант — вышел на ринг в первый раз и тут же победил сотню бойцов — так не бывает. Даже композитор знает, что невозможно в первый раз в жизни сесть за клавир — и раз — сыграл сразу симфонию. Он на крови и поте держится, подлинный гений. Умении достигать совершенства сейчас, каждую малость доводить до бешенства четкости, яркости, красоты… Именно достигать совершенства в каждом малом, крошечном шаге, не откладывая на потом…
— Только из дьявольского, сатанинского внимания к мелочам и сатанинского же упорства он и вырастает, да? — обиделась тэйвонтуэ. — По-моему, она этим очаровывает тебя, Радом!
— Еще как! — воскликнул тот. — Я еще не встречал подобного ученика, кроме погибшей Савитри, который бы так вытягивал из меня абсолютно все мелочи, знания и детали. Она в чем-то напоминает мне ее. Те же бесовские глаза и невыразимое упорство во всем, за что берется. Савитри тоже пробивалась к мастерству с такой неистовой яростью, что, казалось, в жизни не было ничего, к чему она не могла бы протянуть руку… Ты не заметила — за время, то что она с нами, она овладела тремя посторонними ремеслами у случайных крестьян?
— И украла целых пятнадцать пакетов сладостей, — холодно заметил старший брат Радома, сидевший рядом…
Я слушала это все абсолютно равнодушно, будто это и не ко мне относилось, занятая своими мыслями. К тому же Радом был весь мой. Ну не прилипает ко мне самомнение, — слишком всегда занята и стремлюсь вперед…
— А ты как думаешь? — спросила меня тэйвонтуэ, пробуждая меня ото сна и запуская в мои волосы свои руки; думая, очевидно, задеть мое самодовольство и показать, какая я липовая скромница и маленькая задавака.
Но я, как ни странно, ответила вдумчиво и совершенно серьезно, словно это и не малая девочка говорила, а умудренный сединой старец. Каждое слово я продумывала, и потому говорила медленно: