— Кому? — удивленно переспросила я.
— Ничего, это я так… — он помотал головой. — Она злая, наверно, оттого, — продолжал он разговаривать с собой, — что с ней кроме старого князя молоденькие не хотят спа… — на этот раз его толкнула аккомпаниаторша.
Я начала злиться из-за того, что мне говорили загадками, и я не понимала.
— Так как? — спросила я.
— Вот так и пой! — сказал он.
Глава 53
Глаза мои стали круглые от ярости.
— Ничего… Ничего… — сказал режиссер, выставив ладони вперед, словно и утешая и защищаясь от рассерженной кобры. — Я хотел сказать, чтоб ты так и танцевала, как последний раз!
Ехидная ухмылочка говорила, что он меня понимает, все понимает… Да, понимает… Прямо пассы какие-то надо мной, успокаивая. Он своими руками, утешающе качая ими на меня, обходя вокруг меня по кругу, словно заталкивал меня туда, обратно в хорошее состояние, не касаясь, точно укротитель змею в мешок.
— Все будет нормально, — приговаривал он, бормоча. — Все будет нормально.
Теперь уже аккомпаниаторша не могла попасть по клавишам.
Я схватилась за голову. Она болела. Хотелось выть. А тут такой абсурд!
Наконец, все успокоились, и режиссер перестал меня магнетизировать. Он заставил меня еще раз протанцевать, но "чтоб точно, как было".
Я растерялась.
— Как вы поставили мне? Как аккомпаниаторша танцевала?
— Как я поставил тебе в последний твой раз! — измученный моей тупостью выплюнул Эфраимос. Так, оказывается, звали толстяка-гипнотизера. — В последний раз!!!
Я подняла свои глаза. Он ахнул.
— Как в последний раз я тебе поставил! — требовал он.
— Как ты протанцевала последний, руководствуясь намеками гениального режиссера, — коротко посоветовала мне аккомпаниаторша.
Я осторожно повторила последний раз. Он заставил сделать меня это еще десять!!!
Странно, но мне никогда, как ребенку, не мешали повторения. Ребенок наоборот, просит читать снова и снова любимую сказку, и наоборот — чем больше, тем больше. Почему? Потому что в нем живо Сознание. Чувство! Он лишь усиливает чувство каждый раз. А чувство — это так приятно, это и есть Сознание! Когда выявляется Сознание, тогда ты можешь повторять мысль, фразу, снова и снова, усиливая ее. И это не надоедает, ибо Сознание не надоедает, — ибо чувство не надоедает никогда!!! Само чувство самоценно для человека! Это не вещь, которая вызывает эмоцию — чувством сердца, мыслечувством, мыслью невозможно пресытиться. Подлинная Мысль, то есть мыслечувство, Сознание — им невозможно пресытится, и оно несет радость и наполнение сердца, наполнение жизни — ибо оно (Сознание, дух) есть психическая энергия. Счастье в духе, то есть в чувстве-мыслечувстве сердца, в насыщенности сердца, в той деятельности
Сознания, которое есть озарение, вдохновение, чувство! Потому я, держа и заново рождая Мысль в Сознании, никогда не уставала повторять, ибо я каждый раз шла за Мыслью, рождала движение заново словно вот тут сейчас, ибо мой танец звучал у меня в голове сейчас — это не было механической памятью, это было мыслью. Так гениальный исполнитель именно слышит в уме то, что он хочет исполнить во всем богатстве чувств как Мысль, и имитирует своим музыкальным инструментом этот звук, насыщая его чувством и мыслью, воздействуя мысленно. Я повторяла много раз, и каждый раз становилось лучше (для меня).
Но, право сказать, я не понимала, чего этот режиссер от меня хочет… И потому изощряла танец изо всех сил, понимая, что что-то делаю плохо. Потом вошла во вкус, и просто растворилась в танце, забыв окружающее и плывя по его теплой волне…
— Еще раз!
Еще так еще… Я не гордая… Когда-то в детстве я так плыла по ночному теплому океану, наслаждаясь теплой водой, ласкающей тело, сияющими звездами, ритмом, а душа уходила в ночную бесконечность, словно растворяясь в ней и светящихся теплых волнах…
Они оба не отрывали от меня глаз… И снова и снова, чуть прищурившись и расслабившись, блаженствуя требовали — еще!
Но всему есть предел…
Наконец, я не выдержала.
— Скажи, что не так?!
— Ничего, ничего… — тут же сказал он. — Сделай еще раз, чтобы я, наконец, понял и все запомнил, что же ты тут сделала, чтоб потом мог передать другому…
Как я его не убила, когда поняла, что он просто пытался запоминать мои "точки" застывания, а не тренировал меня на танец, один Бог ведает…
— Все-все девочки, не ссорьтесь, — примирительно вытянул Эфраимос руки, когда мы с аккомпаниаторшей разъяренно повернулись к нему, ибо обе устали до чертиков. — Я ухожу! И сейчас приведу твоих партнеров, чтоб вы могли потренировать танец вместе.
И почему он не умер от моего взгляда?
— Стоп! — сказал он, наконец, обратив внимание на руку. — Что у тебя с рукой?
Почему ты или двумя руками, или одной, а вторая висит?
Я замешкалась.
— Не могу… — коротко сказала я. — Тэйвонту!
— Тебя надо показать врачам! — встревожился он.
— Я буду действовать или двумя, поддерживая руку, или одной, красиво вытянув ее вдоль тела, — пожала я плечами. — Так, что почти незаметно… Вы тоже ведь не сразу заметили? Тут можно вышить такой узор!
— Но врач поможет!
— Она не двигается! — холодно сказала я. — И никакой врач тут не поможет, когда порваны связки. Я тоже разбираюсь в травмах…
Он зашипел.
— Я найду тебе аэнца!
— Я сама себе его найду! — презрительно сказала я, насупившись. — Я не желаю, чтобы знали, откуда у меня эти травмы.
— Но аэнцы не спрашивают!
— Они сейчас, после трагедии с лошадьми, работают вместе с тэйвонту! — зло, яростно сказала я.
Он поглядел на меня, и тут же прекратил пререкаться.
— Добро! — ласковым голосом сказал он. И сладко добавил, будто это мелочь, широко улыбаясь: — Сейчас мы еще только повторим пяток раз твою партию с партнерами, и можно репетировать на главной сцене!
— Оооо… — сказала я.
Он вышел, а я устало облокотилась на стул аккомпаниаторши, отдыхая. Две женщины легче найдут общий язык, когда он направлен против одного мужчины…
— Ужас! — сказала я, разглядывая клавесин. — Я так устала…
Я пыталась говорить с теми же железными нотками, которые слышала в голосе той стервы. Все-таки громадный опыт позволял мне даже по небольшому кусочку, иногда даже по одному виду безошибочно предполагать, какой будет голос и голосовое поведение у конкретной особи. Когда тебе приходилось имитировать сотни тысяч, а может и миллионы человек, непрерывно меняя облик и разгадывая их психологию и голос, для тебя остается мало загадок — все прозрачны.
— Ужас, — согласилась она. — Я так устала!
Она подняла пальцы, показывая как.
— Не могу же я поднять обе ноги, чтоб показать, как ты, — ухмыльнулась я. Мы обе расхохотались.
— И почему моя героиня такая стерва? — пожаловалась я, расслабляясь. Было так блаженно опереться после изматывающей тренировки.
— Ну так это же твой характер?! — удивилась она.
— Ну, знаете! — оттолкнулась от нее, отворачиваясь, сказала я. — Это совсем уже слишком!
Губы мои обиженно подрагивали.
Она, подлизываясь, подлезла со стороны моего лица.
— Ну-ну, я же пошутила, — ласково сказала она, вытирая слезы.
Я осторожно успокоилась. Нервы — как расстроенные струны.
Она вздохнула.
— Никогда не думала, что люди так сложны… — проговорила она. — Почему мне так хочется тебя обнять? — ворчливо сказала она, прихорашивая меня, будто дитя.
— Я не знаю, — недоуменно и обиженно пожала плечами я.
Мы обе расхохотались.
— А грима то, а грима!
— Это не у меня, а у роли! — обиделась я.
— Да я тебя без грима никогда не видела!
— А это уже маскировка! — довольно сказала я.
Мы опять покатились от смеха. Так мы и смеялись вместе, незаметно подмигивая друг другу и покатываясь, когда они вошли.
Эфраимос, увидев, что мы смеемся, подмигнул мне.
— Как я люблю, когда ты так смеешься, — довольно сказал он. Я только закатилась сильней, и, чтоб успокоиться, мне пришлось зажать самой себе рот.
Но губы еще долго так вздрагивали.
— А на правду кто же обижается! — ласково ущипнув меня, тихо сказала аккомпаниаторша, нежно подталкивая меня в середину зала, где уже ждали меня настороженные мои партнеры…