<17 апреля (4 апреля) >
18 апреля (5 апреля). Среда. Угнетенное настроение, главным образом из-за сознания безнадежного состояния мировой болезни. <…>…У меня…идет внутренняя борьба… я ощущаю все усиливающуюся болезнь воли. Каждое намерение у меня двоится и «навертывается на себя». И пустяки, и большие вещи влияют при этом в той же степени. Самые простые, новые детальные соображения занимают мое внимание в одинаковой мере, как самые важные (как, например, вопрос о моем отношении к войне). А тут еще все наши превратились в ярых большевиков и весь день туманят мне голову (но и освежают душу) своими гневами, своими разоблачениями и проч. «Правда», «Земля и Воля», «Известия СРиСД»[134]так и переходят из рук в руки.
<…>
В 5 ч. Палеолог. Страшно встревоженный. Его больше всего беспокоит рыхлость, мягкотелость всего организма. Невозможность водворить какой-либо порядок. А отсюда – анархия. Дошел даже в своем историко-философском дилетантизме до признания необходимости немецкого дядьки для России! Указывает на бесчисленные упущения, порождающие нелепые недоделки и развал. В общем, я согласен с тем, что он говорит (особенно в критической части), но наши «души», разумеется, совершенно разные.
<…>
19 апреля (6 апреля). Четверг. <… >
Днем ездил со Щуко осматривать Елагин дворец. Макаров собирается его отдать, ввиду предстоящих летом боев, под лазарет. Не был в нем с самого 1904 года. Сохранность парадных апартаментов поразительная. Распорядительность и героизм лакеев (все та же дворцовая культура) спасли дворец от хулиганов, пришедших его грабить и искать в нем «документы» и удовлетворившихся разломом одного шкафчика и кражей одного фарфорового лебедя, отломанного от вазы. Тем более представляется чудовищным, что спасенное и пощаженное людьми темными интеллигент, эстет ныне собирается отдать на гибель.
<…>
<20 апреля (7 апреля) – 30 апреля (17 апреля)>
1 мая (18 апреля). Вторник. В два приема весь день проходил по улицам. Сильный холод из-за затора льда, который снова стал, задержанный морозом и Дворцовым мостом. Зато блестящее солнце и, в общем, на улицах очень прекрасно. Первая прогулка была к площади Мариинского театра, где обещан был специальный митинг. <…> Вместо митинга мы услышали в исполнении оркестра, разместившегося на эстраде в углу театра (где вход артистов), «Эй, ухнем!» и бесчисленное количество «Марсельез». Какой-то господин с лицом Пуанкаре прочел по листочкам, делая вид, что импровизирует, с большой затратой жестов, длиннейшую речь о слиянии искусства и свободы. Говорили и другие – не более интересно. Над проездом между театрами развевалось огромное знамя всех нас, пацифистов, обрадовавших стихом Пушкина «о благословенности союза меча и мира»; за оркестром на красных знаменах надпись о «правильном распределении заработков».
На знаменах длиннейшей процессии рабочих Васильевского острова (вместе с которой мы и перешли мост) только значатся бескорыстными примиряющие слова: «Да здравствует Интернационал!», «Пролетарии всех стран…». Одно, впрочем, знамя шедшей навстречу нам толпы было черным и гласило красными буквами: «Анархисты Василеостровской части», «Да здравствует коммуна!». Какие-то намеки на дележку. Его оберегал отряд матросов (тоже черных), вооруженных винтовками. Красива была группа одной народной школы, по которой случайно (в фуражках и юбках) было распределено много синевы, и они несли синий флажок своего района. Вполне художественных флагов и знамен не видели, но некоторые – шелковые с бахромой и ярким золотом, красиво закручивались ветром. Картины на них, все без исключения, возмутительно плохи и банальны, сюжеты подобраны: братание солдата и рабочего, похожего на плута. Одну из этих хоругвей расписал академик за 560 руб., и весьма скверно.
Около 4-х ч. вышли снова <…>. Неоднократно видели проезжающий с треском разукрашенный грузовик, на котором восседали какие-то оперные малороссы, какие-то кормилицы… Мы прямо прошли к дворцу Кшесинской, но были снова разочарованы, ибо никто никаких речей уже не держал и толпа вокруг него была редкая. Пришлось удовольствоваться прислушиванием к разным группам. Особенно увлекались речами какого-то рабочего-латыша, который растолковывал любознательному солдату, в чем суть про Ленина, войну, мир, про большевиков, и в то же время парировал вставкам трех интеллигентов – одного студента, одного господина в мерлушковой шапке, заявившего, что он эсдек[135] и украинец, и одного явно, несмотря на штатский костюм, полицейского, также заверявшего, что он эсдек «с самых 1870-х годов». И в этом, и в целом ряде других подобных примеров приходится поражаться ясностью мысли, планомерностью доказательной системы, а главное, той корректностью, с которой спорщикам из народа удавалось отстаивать свои позиции. На Марсовом поле ряд митингов (с кучками публики в 200–300 человек вокруг каждого оркестра) и десятки маленьких спорящих кружков. Основная тема: Ленин. В большинстве случаев происходит его защита от обвинений в подкупе Вильгельмом122, но с оттенками, что с ним-де мы все же не согласны до конца. Толковую по форме, но кисловатую по тону речь говорил один студент – о необходимости заставить немцев свергнуть Вильгельма перед тем, как вступить с нами в переговоры.
134
«Правда» (с 1912 г.) – большевистская ежедневная газета, с 5 (18) марта 1917 г. выходившая как орган Центрального комитета и Петроградского комитета Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков); «Земля и Воля» (1917–1918) – печатный орган эсеров, выходивший в Москве; «Известия СРиСД» – издание Советов рабочих и солдатских депутатов, выходившее с 1917 г.