Перечитываю свои записи марта. Тождественность предвидений и предчувствий. Это скорее успокоительно. Значит, катастрофа неминуема.
14 июня (1 июня). Четверг. К вечеру разнесся слух <…>, что союзники уже объявили нам войну. Это, разумеется, вздор <…>. Но даже будь это правда, во мне бы не увеличилась тревога, до того устала, «осела» от ощущения безнадежности и притаилась в безразличии душа. Эта же апатия мешает деятельности. Я с трудом работаю и особенно неохотно берусь за каждое из моих занятий в отдельности. Полдня сегодня спал, будучи к тому же ослаблен расстройством желудка. В другую половину что-то раскладывал и прибирал. Пробовал писать фельетон, но ничего не вышло. Хочу просто отказаться и пропустить эту неделю. Впрочем, утром сделал два довольно удачных рисунка с Шурочки для барельефа.
<…>
<15 июня (2 июня)>
16 июня (3 июня). Суббота. Утром писал «Осень» и многое исправил. Когда я работаю смело и как-то бессознательно, то у меня выходит прилично. Но такое настроение недолго держится, и почти всегда, после двух часов работы, я падаю духом, начинаю рассуждать и в то же время мусолить.
<…>
К обеду Стип. Его злоба на Керенского растет, особенно бесит Яремича случай с обмороком солдата, которого Керенский заклеймил трусом. Мне тоже этот случай представляется подозрительным. Но я еще колеблюсь между одобрением талантливого каботинера и опасением, как бы вдруг под каботинажем ничего опасного не оказалось, как бы вдруг Керенский не оказался просто обманщиком – Гапоном второй революции, пешкой в руках англичан, карьеристом или человеком, уже развращенным дрянненьким тщеславием.
<…>
Еще одна из «наших союзниц» отпадает – Нина Жук. И она, подобно Верейскому144, заговорила о необходимости вернуть «отнятые губернии»! Именно эти совсем маленькие людишки вселяют в меня наибольшую тревогу. Это и есть голос стада, эпидемия того, с чем нельзя справиться, что толкает на стихийные безумства или является ими. Таким образом, под дирижерской палочкой миролюбия Керенского кризис общего психоза возобновляется с небывалой остротой, и мы приближаемся к роковым переломам. Или это и есть уже лишь конвульсия агонии? <…>
17 июня (4 июня). Воскресенье. Очень жарко. Работал у Аллегри. <…> Днем в изнеможении спал и не поехал на какое-то собрание в Тенишевское училище с Горьким и В. Гиппиусом145 (еще одна безрассудная затея насчет образования). Читал Сарсэ. Хочется Парижа прямо до слез! И никакой надежды его снова когда-либо получить! <…> От тоски пошел прогуляться и, сев на трамвай № 25, доехал до гавани. Однако, кроме отталкивающего уродства, вони и убожества, ничего там в гавани не нашел. Типичная «русская действительность». Выходил и к морю. Какое это было бы чудесное место, если бы у нас вообще ценили красоту и радость от нее. А вместо того – туда как раз, где в узких пространствах между заборами и фабриками открывается выход к воде, – выходит труба зловонной клоаки, а кроме того, нестерпимое зловоние идет от всякой неубираемой дохлятины. Все грязно, загажено. Всюду бродят жалкие морды «трезвых пьяниц». В одном месте трое хулиганов одевались после купания, и это еще было довольно живописно. Пищала гармошка. Слышались угрюмые и даже злые разговоры. Зато девицы и «дамы» в этом пролетарском районе расфуфырены. Большинство даже в сплошных (вплоть до башмаков) белых комплектах и с автомобильными вуалями на головах. Что это за мир? И приходит в голову мысль, что вот немецкому или французскому бюргеру есть за что постоять, а что хорошего в жизни этих людей? Слишком мало – и потому им до всего «нет дела». Почему «не рабы», раз налицо все отличительные признаки рабов и хуже холопов?
18 июня (5 июня). Понедельник. Жара. Утром писал «Осень». Был бы доволен, если бы не потекли так безбожно краски.
<…>
…Поехал в «Новую жизнь» специально знакомиться с А.В. Луначарским. Последний с виду не очень приятный, но и не противный господин. Нечто среднее между сыном старого Кауфмана, Кнебелем, Бакстом, нашим греческим учителем Блумбергом. Словом, с еврейским произношением. Рыжий, с характерными подслеповатыми, чуть звериными глазками, часто встречающимися у рыжих. Остроконечный, далеко выдающийся к затылку череп. Говорит резко, скоро, очень убежденно. Собирается писать о пролетарской культуре и даже открыть целый отдел в газете для этой темы. Мне эта тема представляется «демагогически опасной», но он как будто обезвреживает ее своим абсолютным (и неподдельным) преклонением перед искусством. Успокаивает и его решительный протест против насильственного «насаждения» культуры, против обучения чему-либо. Напротив, нам скорее нужно у них учиться (в том же смысле, как я это говорю о детском мире). Мне участие Луначарского показалось желательным, особенно потому, что он может меня восполнить как раз в том, в чем я чувствую свою слабость – он может установить контакт с пролетариями на почве искусства. <…>