Это – Государственная Комиссия по народному просвещению, которую я как раз сейчас формирую; Государственный Театральный Совет для заведования театрами Республики и Комиссия Искусства и Национальных Дворцов, которая заменит Головинскую. <…> Обо всем этом очень хотелось бы поговорить.
И я прошу Вас написать мне, не мог ли бы я заехать за Вами в один из ближайших дней. Мы проехали бы в Смольный институт и поговорили бы там подробно.
Жму Вашу руку.
Народный Комиссар по Просвещению
А.В. Луначарский».
Черновик моего (тут же составленного) ответа:
«Глубокоуважаемый Анатолий Васильевич!
С удовольствием готов с Вами повидаться и потолковать об интересующем Вас вопросе. Ближайшие дни покамест у меня свободны, так что я Вам предоставляю выбор времени. Может быть, Вы мне сообщите утром по телефону, когда Вас можно ожидать. Считаю все же своим долгом, во избежание недоразумения, предупредить Вас, что я лично ни в каком случае активного участия в строительстве художественной жизни принять не в состоянии, ибо весь я ушел в творчество. На словах объясню Вам подробно, что меня к этому побуждает. Однако знакомство мое с делами искусства позволяет мне думать, что наша беседа может в таком случае Вам оказаться полезной. Это отвечало бы моему желанию.
Примите уверение в моем уважении и преданности.
Александр Бенуа».
Обедаю у Половцовых158 с Верещагиным, молодым Шереметевым, княг[иней] С.А. Долгорукой159 и каким-то офицером с очень злым лицом. Обед на сей раз, в сравнении с прежними, довольно скромный, но, по нынешним временам, все же «роскошный»: борщок с гречневиками, белорыбица с вареным картофелем, рябчики с пюре из капусты с жареными шарлотками, слоеный пирог с яблоками, компот из персиков, шоколад ломтиками; хорошие вина и коньяк! Все уверены, что это не будет продолжаться более двух месяцев, и крепко рассчитывают на возвращение монархии. Однако слышатся и такие тончики (даже от княг. Долгорукой): «Мы надеемся, что это не будет Николай II».
<…>
Верещагин очень озабочен тем, что Луначарский объявил о Павловске и о Мраморном дворце. Оба-де будут просто конфискованы ввиду того, что вел. князь Иоанн Константинович160 скрылся. Собирается по этому поводу устроить бойкот. Но разве это подействует? <…> Полвечера ушло на выработку ответа по запросу, пришедшему из Министерства финансов, о том, как осуществить недавно изданный закон, запрещающий вывоз художественных произведений за границу. Я старался убедить остальных пойти на попятный. <…> Подействовало мое сравнение их с большевиками, ведь этот запрет – только разновидность конфискации, раз вас лишают свободы распоряжаться своим имуществом. Но, увы, теперь все равно поздно. Закон, несомненно, будет проведен, и большевики действительно будут ему рады как лишнему средству удушения капиталистов. <…>
Дивная, бодрящая ночь. Из-за выпавшего снега сразу все стихло. Поразительно романтическая картина у Зимней канавки! Блеск пылающих костров за черным силуэтом парапета моста. Вся стена Эрмитажа и «моста Вздохов» освещены снизу, с глубокими тенями под сводами; греющиеся у костров солдаты.
<…>
22 ноября (9 ноября). Четверг. Вместо самого Луначарского на наше собрание в Зимнем дворце пожаловал Ятманов161 – от имени своего принципала, приславшего его снова для того, чтоб получить от меня «директивы». <…>
Итак, снова и без всякой надежды на перемену мы вступаем в хозяйничанье полного дилетантизма. Быстрота и натиск в распоряжениях, какая-то нелепая игра в революционность – и при этом полное невнимание к реальным условиям и возможностям. В продолжение целого часа я старался вдолбить крепкоголовому посланцу Луначарского (Ятманову) мои мысли и элементарные требования, но без настоящего успеха. Ятманов – настоящий дикарь. Он совершенно случайно и даже неожиданно для себя самого попал в комиссары, однако нам с фактом этого назначения приходится считаться, раз никто из нас не пожелал взять на себя такую опасную обузу (и окончательно прослыть за большевика). К тому же выбор мог быть и хуже.
<…>
И до чего же мне трудно выработать и установить свою собственную позицию! С одной стороны, меня побуждает род долга прийти на помощь людям, от которых теперь столь многое зависит и которые получили в свое распоряжение вещи, им совершенно чуждые, – как раз те самые вещи, которые мне дороже всего на свете. При этом эти новые люди вовсе не представляются мне менее приемлемыми и бездарными, нежели те, с которых началась в марте русская революция. С другой стороны, я отлично вижу, что и эти новые люди легкомысленны и нелепы во всю русскую ширь. В частности же, в Луначарском к этой нелепости примешивается какая-то старомодная эстетика, что-то от Прудона, что сулит мало хорошего. А между тем они и есть хозяева положения – у них могут оказаться гигантские средства, которые могут привести к грандиозным переменам…