- Что, папаша, не видишь, беременная женщина пить хочет. Граждане, пропустите женщину с ребенком... Да дай пройти больному, а то щас с ним припадок будет... А ты, фраер, тихо, жить надоело?
Минут через десять Лexa с Мишкой вылезли из очере-ди с пивом, которое держали в двух руках. Лёха показал на беседку над обрывистым берегом. В беседке оказалось пол-но народу, и мы стали спускаться ниже к покореженному "Тигру".
Этот "Тигр" мы облазим вдоль и поперек и отвинтили все, что можно было отвинтить и унесли все, что можно было унести, а что не успели мы, унесли "монастырские". В прошлом году "монастырскому" пацану Кольке Серому люком перебило кисть. Зрелище было не для нервных, кровь лилась ручьем из рассеченной раны. Колька весь пе-ремазался кровью. Штаны и синяя рубаха покрылись чер-ными мокрыми подтеками. Ребята разодрали Колькину ру-баху на полосы и замотали руку. Тряпка тут же набухла и превратилась в темное месиво, похожее на лежалое мясо.
- Вовец, - позвал Самуил, - помоги.
Я оттолкнул ребят и перетянул руку в предплечьи. Я мог это делать. Но я мог и другое. Я снял окровавленные тряпки и наложил руки на рану, не касаясь ее. Я сосредото-чился на своих руках, и когда почувствовал, что кисти рук наливаются теплом, а кончики пальцев начинает покалы-вать как от комнатной воды, в которую опускаешь окоче-невшие на морозе руки, стал водить руками над раной, им-пульсами посылая живительную силу, которая жила во мне.
Кровь стала свертываться и скоро только чуть сочилась из раны. Остатками рубахи мы перевязали Колькину руку и отвели в больницу.
Я не знаю, откуда это у меня. Мать говорит, что это появилось после того, как меня маленького зашибла ло-шадь, и я лежал без сознания и был при смерти. Я этого не помню. Мне кажется, я всегда обладал способностью снять чужую боль, заживить рану, погрузить человека в сон.
А еще я умел отключать свое сознание и тогда видел странные вещи, которые происходили где-то не в моем ми-ре. Вдруг появлялись и начинали мелькать замысловатые рисунки и знаки, которые я воспринимал, но не мог понять и объяснить. Я видел диковинное. И сны я видел яркие и тоже очень странные. Бабушка Василина, когда мы ездили к ней в деревню, говорила, что сны мои вещие, только не всем их дано разгадать. Отец на это хмурился, но бабушку не разубеждал.
Мы держали в руках по кружке пива. Я пива раньше не пил и даже не пробовал, но знал, что оно горькое и уже ощущал во рту вкус этой горечи. Для меня было очень важ-но составить верное вкусовое представление, прежде чем я попробую что-то мне незнакомое, и если это представление не совпадало с его настоящим вкусом, я не мог это есть. Так было со мной, когда я впервые попробовал коржик. Коржик в моем представлении должен был иметь вкус чего-то очень пряного, гвоздичного и поперченного, то есть должен про-бирать до слез, как хорошая горчица или хрен. И когда я увидел, что это просто выпеченное тесто со вкусом сдобного печенья, я не смог проглотить ни кусочка, мой организм протестовал, и в нем не нашлось механизма, способного примирить это ожидаемое и действительное. То же про-изошло с пастилой. Я ожидал что-то вроде повидла с чуть кисловатым вкусом, а это оказались белые приторно слад-кие брусочки, которые нужно жевать, и они ватой заполня-ли рот. С тех пор я никогда не ел пастилу.
Леха достал из кармана початую бутылку белоголовки, вынул зубами газетную пробку, хлебнул из горла, весь пе-редернулся, заведя глаза так, что сверкнули белки, нюхнул рукав и, протянув Мишке Монголу бутылку, отхлебнул из кружки пиво. Монгол взял бутылку, смело сделал глоток, тут же поперхнулся, и его вырвало.
- Ты что, падла, добро переводишь? - Лexa вырвал из Мишкиных рук бутылку и отвесил ему шелобан. - Ну-ка, Мотя, - повернулся он к Витьке Михееву. - Покажи, как на-до пить.
Витька осилил два глотка и изо всех сил держался, чтобы не показать отвращения, но рот его невольно переко-сился, а глаза покраснели и налились слезами. Младший брат Витьки, Володька, испуганно смотрел на Витьку. Вме-сте братьев звали Михеями, а по отдельности Витька Мотя и Володька Мотя, потому что мать их звали Мотей, и жен-щины на улице говорили о них: "Мотины дети".
Я цедил горькое пиво сквозь зубы. На душе у меня бы-ло неспокойно, и дрожали руки, оттого что я участвую в чем-то постыдном. Пиво не уменьшалось, я косил глазами по сторонам и ждал удобного случая, чтобы выплеснуть желтую жижу в кусты.
Ванька Пахом глотнул из бутылки и, не поморщив-шись, набрав в легкие воздух, залпом выпил кружку пива.
- Во, кореш дает, - с восторгом хлопнул себя по ляжкам Лexa, возводя Пахома в герои. - Молоток. На-ка, закури.
Пахом затянулся, закашлялся, но папиросу не бросил.
- Лёха, Плесневый! - раздался голос сверху.
У беседки стояли два парня в таких же как у Лехи ке-почках-московках.
- Ты чего там детский сад развел? Канай сюда.
- Уму учу, - осклабился в радостной улыбке Леха и по-лез наверх. По дороге он обернулся и пригрозил мне.
- Скажешь матери, шкет, убью. Не посмотрю, что кол-дун!
Пахома развезло. Сначала они с Витькой Мотей слов-но взбесились - кривлялись и хохотали. Потом стали коло-тить палками по танку и устроили такой грохот, что кто-то высунулся из беседки и крикнул:
- Ну-ка, пацаны, кончай бузить!
- Иди ты, дядя, пока цел, - зло огрызнулся Пахом.
-Ах ты, сопляк, - разъярился усатый дядька с медаля-ми на гимнастерке. - Я сейчас покажу тебе "пока цел". Он отдал кружку с пивом своему товарищу и легко перемахнул через перила беседки. Мы, не сговариваясь, бросились к речке. Пахом упал и пропахал носом землю. Мы с Мишкой подхватили его под руки и потащили к плотине. У плотины остановились, чтобы перевести дух. За нами никто не гнал-ся. Все тяжело дышали. Пахом был бледен. Стесанный под-бородок кровоточил, губа раздулась, а под носом запеклась кровь. Ему стало плохо. Мы перешли через плотину на свой берег и расположились на любимом месте под ремеслен-ным училищем.
- Пахом, давай раздевайся,- приказал Монгол.
- Зачем? - Пахом еле шевелил губами.
- Окунешься - станет легче.
- Вода холодная, - жалобно протянул Пахом, стягивая все же с себя рубашку. Монгол с одной стороны, я - с другой повели Ваньку к воде; у самой воды его вырвало. Витька Мотя, который тоже стал раздеваться, увидев, как дергается в спазмах Ванька Пахом, быстро пригнулся к кустам.
Пахом с Витькой после купания сидели синие и клаца-ли зубами.
- Матери не го-о-ворите! - выбил дробью Пахом. - Вы-ы-дерет?
- А зачем пили? - жестко заметил Монгол.
- А с-сам не пил? - огрызнулся Ванька.
- А я нарочно, выпил и выблевал. А ты, Пахом, из под-халимства и водку, и пиво вылакал. Во, мол, какой я ушлый.
Пахом только вздохнул и ничего не ответил.
Домой мы шли злые, голодные и недовольные собой.
Ремесленники, квартировавшие у Михеевых, устроили возле дома "матаню". Белобрысый, веснушчатый Колька в черной, уже много раз стиранной, и от того с белыми отсве-тами, рубахе, затянутой ремнем со стальной бляхой и выби-тыми на ней буквами "РУ", лихо наяривал на двухрядной гармошке барыню; лицо его, как и положено гармонисту, было непроницаемо серьезно и безразлично, будто все, что здесь происходит, его не касается. А вокруг мелкой дробью выстукивали каблуки.
Повела домой дядю Колю из двадцатого дома его доч-ка Раиса, толстая перезрелая девица. Ноги дядю Колю пло-хо слушались, его заводило в сторону, и Раиса с трудом вы-равнивала отца и молча тащила к дому.
Куражился Гришка. Он, по пьяному обыкновению, устрашающе рычал, скрипел зубами и рвал на себе рубаху. Когда Гришка стал бегать за малыми ребятишками и пугать их, тетя Клава, Пахомова мать, пошла к его жене Наде и сказала:
- Надь, уйми своего дурака? А то я уйму.
Гришка жены боялся и, когда она вышла и поставила руки в боки, он сжался весь, затих, и она погнала его, смир-ного, домой.