Весна стояла славная. Теплая земля покрылась свет-лой зеленью, последние набухшие почки лопались, выстре-ливая нежными маслянистыми листочками, и деревья, за-тянутые зеленой вуалью, радовали глаз.
На скамейках у ворот сидели старушки, обратив к солнцу усохшие лица, на которых застыли безмятежность и покойное умиротворение. У ног их ссорились малыши. Кошки, развалясь на подоконниках, лениво щурили глаза.
Глава 2
Застолье. Женщины вспоминают войну. Мужчины вспоминают героические будни войны.
- Где тебя носит? - беззлобно встретила меня мать. - Небось, есть хочешь? Знамо дело, как с утра ушел, так на целый день. Где шатался? Звала, звала. Куда-то, говорят, с Монголом побежали.
- В футбол играли на пустыре, - беззаботно соврал я.
- В следующий раз уйдешь без спросу, отцу пожалуюсь, что меня не слушаешь. Это что сегодня день такой, празд-ник. Иди, поздоровайся с гостями... Куда? Руки помой.
В зале стоял гомон. За столом сидели бабушка Маня, дядя Павел, Николай Павлович с отцовой работы с тетей Верой, Мария Николаевна, с которой мы жили в эвакуации, и соседки: мамина подруга тетя Нина и Туболиха. Вкусно пахло картошкой, луком и салом.
- А, Вовка, - обрадовалась Мария Николаевна. - Вон какой большой стал, уж с мать будешь. А кто тебе так лоб поцарапал? Дрался что ли?
- Да это так,- отмахнулся я, жадно оглядывая стол.
- А меня опять замучили ноги. Болят окаянные. Ты как-нибудь с мамой зашел бы. А, Вов?
- Ладно, баб Мань, - согласился я. - Вы матери скажите.
- Скажу, скажу, - закивала Мария Николаевна.
Посреди стола стояла чугунная сковорода с целой кар-тошкой в сале со шкварками. Из миски выглядывали ров-ные соленые огурцы и гладкие, распертые газом помидоры. Мать доставала огурцы и, тем более помидоры, последний месяц скупо: засолка кончалась и нужно было протянуть как-то до нового урожая.
Мать пристроила меня возле Марии Николаевны.
- Что же ты его на угол сажаешь? Не женится, - пошу-тила тетя Нина. - А мы его от угла поближе ко мне. У меня кавалера нет, так он мне за кавалера будет. Хочешь быть моим кавалером, а, Вов? - весело сказала тетя Нина,
- Не хочу, - буркнул я.
- Ишь, какой злой, - засмеялась тетя Нина.
- Тебе картошку разогреть? - опросила мать. - А то сало застыло.
- Не надо, я так буду.
И я с жадностью накинулся на картошку с солеными помидорами. Мать принесла мне аккуратный ломтик хлеба.
- Завтра возьмешь карточки и пораньше займешь оче-редь за хлебом, - приказала мать.
- Вов, помнишь, в эвакуации у нас заяц ручной был? - спросила Мария Николаевна. - Такой был понятливый.
- Ой, тетя Маня, никогда не забуду, - живо откликну-лась мать. - Бывало, мы за стол, и он на табуретку - прыг. Мы и ждем, что будет дальше. Сами едим, а ему не даем. Так он как начнет лапами по столу колотить, как барабан-щик, да быстро так - есть просит.
Я зайца помнил. Его поймал в огороде конюх Игнать-ич, добрый старик в драной шапке-ушанке и фуфайке, с не-ухоженной бородой, к которой всегда прилипали крошки махорки, и принес мне. Зайцу кто-то перебил лапу, и он с трудом передвигался, совершая редкие, неуклюжие прыж-ки, очевидно, доставлявшие ему боль. Зайца мы выходили, Я помню, как я, тогда еще бессознательно, держал руки над раной зайца, а он особым чутьем животного ощущал исце-ляющую силу, исходящую от моих рук, и доверчиво под-ставлял мне больную лапу.
Заяц к нам быстро привык и стал совсем ручным, По-том он облюбовал место в закутке, где стояла корова Марии Николаевны, подружился с ней и шастал по закутку, со-вершенно не опасаясь ее копыт, и, конечно, корова однаж-ды наступила на него. Я ревел, меня утешали, а потом тот же конюх Игнатьич сделал из моего зайца чучело, которое мы поставили на комод.
- Жалко было зайца. Мы к нему так привыкли. А как Вовка по нему убивался. Больно было глядеть.
Мария Николаевна сочувственно покачала головой, а я недовольно насупился. Зачем при людях такое?
- Тетя Мань, а помнишь, как ты плясала под Рождест-во? - вспомнила мать. Лицо ее оживилось, и она сразу по-молодела, словно сошла с той фотокарточки, где была ше-стнадцатилетней, и которую я так любил.
- Ой, Нин, - глаза матери озорно блеснули. - Ты б по-смотрела. Игнатьич играет на рожке, а тетя Маня встает, а ноги-то, как тумбы. Ее и тогда ревматизм мучил, еле ходи-ла, помню, всё сырую картошку ела. А здесь разошлась и как медведь: топ-топ, топ-топ, то одной ногой, то другой, да еще платочком взмахнет туда-сюда, туда-сюда. Мы с Вов-кой так и покатились от смеха.
- На то и праздник. Надо ж вас было развеселить. Си-дят, носы повесили, вот-вот разревутся, - с неловкой улыб-кой, словно оправдываясь, сказала Мария Николаевна.
- Хорошо жили! - похвалилась мать, - Голодно, тяже-ло, иной раз свет не мил, хоть волком вой, а тетя Маня, бы-вало, подойдет:
- Э, ты что это, милая? Наши вон как фашистов бьют, уже к границе гонят, скоро мужики наши вернуться. Зажи-вем еще. Ну-ка, гляди веселей!- Где шуткой, где отругает, глядишь,- и правда легче.
- Да уж теперь вы мне все равно что родные, - подтвер-дила Мария Николаевна. - Вместе и горе, и радость делили. Как я за тебя радовалась, когда от Юрия Тимофеевича весть пришла. Перед иконой Бога благодарила, а вроде и не ве-рующая. И то, надо сказать, почти полгода ни слуху, ни ду-ху. Извелась вся, как щепочка стала. И Вовка уже большой, все понимает, переживает, ластится к матери, серьезный как старичок, хмурится все, не улыбнется. А потом нас уди-вил. "Мам, - говорит, - папа жив. Он в госпитале". Мы к нему: "Откуда ты знаешь?" "Я его видел. Больницу видел. Люди в белом". "Во сне видел?" "Нет, - говорит, - не во сне". Ну, ладно, думаем, ребенок. Чего не придумает. Ви-дит, как мать переживает, мерещится ему что-то. Потом, смотрим, уведомление пришло, что ваш муж, мол, такой-то и такой-то получил сильную контузию и находился на из-лечении в Тегеране, в госпитале для Советского континген-та войск. В настоящее время проходит лечение в Ашхабаде.
Чудно твое дело, Господи. А тут как-то Шура брюкву резала, да ножом руку полосонула. Кровь хлестанула, вид-но, вену задела. Я перепугалась, не знаю, что делать. Под-ходит Вовка. Не испугался, ничего. Взял материну руку, ла-дошку подержал над порезом. Кровь остановилась и даже не сочится. Вроде даже и подсыхать стала. Я стою, словно аршин проглотила, и Шура глазам своим не верит, Я опом-нилась, перевязала рану. На следующий день повязку сня-ли, а там уже корочка образовалась. Вовка опять поводил рукой над раной. И больше уже не завязывали. Через день корочка отвалилась, и все зажило прямо на глазах. Тут мы и зайца вспомнили. Вовка ж его и вылечил. Дальше - боль-ше. Ревматизм донимает, ни днем, ни ночью покоя не на-хожу. Вовка минут пять поводил руками, чую, боль прохо-дит. А на следующий день и опухоль стала спадать. Госпо-ди, на кого молиться? То ли на Николу Угодника, то ли на Вовку, прости ты меня, Господи.
А в аккурат перед самым приездом Юрия Тимофееви-ча Вовка и говорит: "Мам, папа к нам "летит". Да ладно бы это. А то назавтра пролетел над нами самолет. Вовка вы-скочил, раздетый, да как закричит: "Папа, папа!" Сам дро-жит, и слезы из глаз катятся. А мы уж и верим.
Глядь, назавтра Юрий Тимофеевич заявляется. И точ-но, этим самолетом летел.
- С чего ж это у него вдруг взялось? - спросила тетя Вера.
- Кто знает? - пожала плечами мать. - Может после то-го случая, как его лошадь копытом стукнула... Они с ребя-тами игру затеяли, кто не испугается под брюхом лошади пролезть. И лошадь-то смирная была. Все пролезли. А его наподдала. Что-то ей не понравилось. Стукнула-то копытом в бок, да он об камень головой ударился. Притащили без сознания. Кровь льет. Спасибо в детдоме, где я работала, врачиха была. Перевязала, уложила в постель, укол сделала какой-то. Три дня бредил, то придет в сознание, то снова забудется... А потом вроде ничего, быстро так поправился. А только, видно, что-то в голове переменилось.