Я молчал. Но курносый румяный мальчик, круглый, как обрубок, деловито подошел к Александре Леонтьевне и, смотря на нее открытыми синеватыми глазами, серьезно сообщил;
— Мишка сам наскочил. Он его объезжать стал, как новенькую лошадь.
Я только тут догадался, что значит «объезжать», и вспомнил, как по летам пригоняли в город большие табуны лошадей и загоняли их в огороженные притоны. Широколицые черные киргизы ловили лошадей арканом, подтягивали к столбу, надевали узду и объезжали на глазах у покупателей. Я любил смотреть на новеньких лошадей. Нас, ребят, привлекали эти притоны еще и тем, что мы дергали из хвоста у сивых лошадей волосы для удочек.
Я долго не мог уснуть в первую ночь в чужом доме. Мы лежали на кошомных войлоках, разостланных прямо на полу. Под головами вздымались узкие мешки, набитые сеном. Сверху было накинуто большое, общее для всех, одеяло.
Утром мы встали и побежали в обширную кухню, где стоял умывальник. У печи висело широкое, длинное полотенце. Ребята выхватывали полотенце друг у друга, и оно стало таким мокрым, что ребята уже задирали подолы своих рубах, чтобы вытереть лицо. Потом всех выстроили на молитву. В углу встал Киря, высокий плотный мальчик с добрыми глазами. Он раскрыл маленький молитвенник и прочитал:
— Во имя отца и сына и святого духа.
В стороне хор девочек и мальчиков пропел в один голос:
— Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего святого.
После молитвы ребята шумно побежали в соседнюю комнату. Там стоял большой ларь с кусками ржаного хлеба. У ларя началась давка. Каждому хотелось получить кусок побольше.
В этот первый день я остался без завтрака. Александра Леонтьевна сердито посмотрела на меня и сказала:
— Драться умеешь, а кусок хлеба для себя не сумел взять. Нянек для вас у меля нет.
Она отошла от меня-, а я завистливо смотрел, как ребята, разбежавшись по углам, с жадностью ели хлеб.
После завтрака снова началась молитва. Нас усадили за большие парты. С краю сел Киря и скомандовал:
— Отче наш!
Чинно вытянувшись и положив руки на парты, мы нараспев читали молитву.
На стуле сидела надзирательница Александра Петровна, древняя, прямая старуха, и вязала чулок. Она изредка смотрела на нас неподвижными, как две оловянные пуговицы, глазами и качала седой головой, прикрытой атласной наколкой.
— Не дай нам днесь, а даждь нам днесь, — говорила она потухшим голосом.
В двенадцать часов в кухне зазвякали железные чашки и деревянные ложки.
Мы продолжали петь молитвы, а сами думали о щах и каше.
Наконец раздался окрик:
— На молитву!
Все ребята с грохотом встали из-за парт и пошли в столовую.
Теперь уже пели:
— Очи на тя, господи, уповаем.
Маша, красная толстогубая кухарка, разливала по чашкам суп. Чашки двигались, как по конвейеру. К миске они шли пустые, а по другой стороне двигались уже с супом.
Были и добавочные порции. Но здесь уже конвейер нарушался. Ребята ловко пускали чашки по столу к миске. Крутясь, как волчки, они скользили по крашеному столу и подкатывались к миске.
Иной раз от неловкого движения чашка летела вбок и краем сшибала чью-нибудь чашку. Тогда суп выливался на колени, поднимался крик, шум. Маша выхватывала за руку виновника и, награждая увесистыми шлепками в спину, ставила в угол.
Обед кончился снова молитвой:
— Благодарим тя, господи, яко насытил еси нас...
А потом мы разошлись по классам и снова сели за парты.
Так началась моя жизнь в приюте.
ФЕРАПОНТ
Каждое утро на приютский двор приезжал возчик Ферапонт, рыжий кривоногий мужик. Он привозил мешки с картошкой, крупой, а иногда ляжку синего мяса.
Один раз Маша, принимая от Ферапонта мясо, заметила:
— Что же это ты, Ферапонтушка, мясо-то как отвозил? Точно ты его не в телеге вез, а по грязи волочил.
— А уж такого, Марьюшка, бог дал. Что дают, то и везу.
Я думал, что Ферапонту выдал мясо седой старичок в белом халате, которого рисуют на иконах. Улучив минутку, когда Ферапонт был один, я спросил его:
— Дядя, а бог где живет?
— Какой? — удивленно смотря на меня, спросил он.
Я смешался и путанно переспросил:
— А от кого ты... мясо привозишь?
Ферапонт небольно теребнул меня за волосы и ласково засмеялся:
— От Ваньки Куликова я мясо вожу. Знаешь Ваньку— хромого мясника, с костылем он ходит. Ноги у него нету, а на конях верхом гоняет — что тебе надо.
Улыбаясь веснушчатым лицом, обросшим жесткой рыжей шерстью, Ферапонт добавил:
— Что, не понимаешь? Мал, значит, ты еще, глупый... Понюхать хошь?
Ферапонт достал берестяную табакерку, щелкнул по ней пальцем и, положив на горбатый ноготь большого пальца левой руки кучку зеленоватой пыли, поднес к правой ноздре. Глаза его сладко зажмурились. Он жадно и шумно вдохнул большой ноздрей. То же он проделал и с левой ноздрей.
Я попятился, а Ферапонт, улыбаясь, спросил:
— Не хочешь? А то на...
— А ты зачем нюхаешь? — спросил я.
— Зачем? Для глаз. Зреньем я слаб.
Я вспомнил дядю Федю. Он очень часто курил, и я его спросил раз:
— Ты, дядя Федя, почему куришь?
— От кашлю.
— А отчего кашляешь?
— От табаку.
Я заметил, что и Александра Петровна тоже нюхает табак. Раз она отошла в угол и быстро сунула в ноздри по щепотке такого же табаку, как у Ферапонта, и, отходя из угла, аппетитно крякнула, точно выпила стакан ядреного квасу.
Мне думалось, что нюхать — очень вкусно. И вот как-то увидев во дворе Ферапонта, я подбежал к нему и смело сказал:
— Давай, понюхаем.
Тот удивленно посмотрел на меня.
— Эх ты, боговая человечинка, — озорновато улыбаясь, сказал он и залез рукой глубоко в карман штанов. — Ну, на, коли охота.
Он раскрыл табакерку и, все так же улыбаясь, предупредил:
— Погоди, ты не умеешь. Посмотри, как я.
Ферапонт засучил один рукав рубахи и насыпал на руку выше кисти полоску табаку. Потом, прищурив один глаз, провел носом по зеленоватой пыли, вдыхая в себя. Глаза его налились слезами, он вытер их кулаком, а потом насыпал табаку на мою руку.
— Ну, валяй!
Я боязливо поднес к носу руку и вдохнул.
В носу у меня защекотало, точно там выросли волосы и зашевелились. Я учащенно от удушья зачихал, чувствуя, что лицо мое вздулось, а глаза залило слезами. Ферапонта я видел, как сквозь стеклянную пленку. Он сидел на приступке крыльца, широко расставив ноги, и беззвучно хохотал, приговаривая:
— Хорошо? Эх ты, шкет! Привыкай! Под старость — кусок хлеба.
После этого я не мог без боязни смотреть, как нюхает табак Александра Петровна.
Нередко в приют приходил поп — отец Александр — в бордовой люстриновой рясе. И Александра Леонтьевна и Александра Петровна любезно улыбались ему при встрече и, наклонив головы, складывали ладони крест-накрест.
Он торопливо крестил их, совал свою руку, подернутую золотистым волосом, и они целовали ее. Потом, так же улыбаясь, они шли за ним по комнатам.
От попа пахло духами.. Гладко причесанные волосы длинными прядями спускались на спину. Рыжеватая борода длинной узкой лопатой лежала на груди и прикрывала часть цепочки с большим серебряным крестом.
Нас загоняли в просторную комнату. В углу выстраивался хор, входил поп, и мы пели:
— Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего...
Поп широко крестился. Ряса его шелестела, широкие, раструбистые рукава шумно болтались на руках.
Раз после молитвы поп сел за стол, а мы разместились кучей на полу. Он погладил бороду и проговорил:
— Ну-с, ребята, побеседуем.
Мы примолкли. Поп долго и пространно объяснял нам, что бог есть дух святой, что он все знает, что мы думаем, и все видит, что мы делаем. Я слушал и удивлялся: рассказ попа был похож на волшебные сказки дяди Феди. Только поп рассказывал не про чертей с рогами и хвостами, а про ангелов, бога и дьявола.