Но дьявол попа не таков, как черти дяди Феди. Он злой и борется с богом. А бог попа мне представлялся необыкновенным человеком с мягкой белой бородой и в широкой белой одежде: он носится в каком-то пространстве без времени, без ничего и кричит:
— Да будет свет! — и становится светло.
— Да будет солнце, луна и звезды! — ив небе загораются огни.
Сказки дяди Феди слушались легко. Они всегда вызывали смех, восторг, иной раз печаль и не утомляли нас. Сказки же попа меня утомляют.
Мысли остановились на самом попе. У него большой рот, в который лезут длинные усы, узенький, клином, лоб и маленькие серые глаза. Он рассказывает о боге, забирает лопату бороды в горсть, сует в рот, точно хочет обгрызть ее, и рот его в это время широко раскрывается. В нем ясно видны кривые обломки гнилых зубов.
В другой раз поп принес нам большую картину, повесил ее на стену и стал рассказывать:
— Вот господь наш, Иисус Христос...
Мы смотрели на картину. Такой же, как отец Александр, человек с бородой, только в белой одежде, сидит на горе и что-то рассказывает собравшимся людям.
Поп пояснил нам:
— Христос говорит: «Блажени алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».
Я вспомнил отца. Раз он пришел в праздник из церкви от обедни. И пока мать приготовляла на стол чай, он ходил по комнате и пел:
— Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся.
И вдруг отец задумался, будто что-то припоминая, остановился у окна и как-то грустно усмехнулся:
— Насытятся?.. Нет, не насытятся. Правды-то нету, да и не было ее.
И вот теперь, когда я слушаю попа, у меня рассеивается внимание. Поп отодвигается куда-то в сторону. Я уже не слышу, что он говорит, вместо него встает в памяти отец и Малышка, который, ожегшись заварихой, решил из-за этого не молиться богу.
Поп спрятал картину и стал проверять, умеем ли мы молиться.
— Ну-ка, ты, мальчик, подойди сюда, — показал поп пальцем на Федьку Колесникова, сидевшего рядом со мной.
Мигая маленькими, черными, как две точки, глазами, Колесников стоял, переступая с ноги на ногу, и молчал.
— Ну-ка, прочти мне «богородицу». Не знаешь? А молиться ты умеешь? Ну-ка, покажи, как ты молишься?
Федька торопливо замахал рукой, порывисто тряхнул круглой черной головой.
— Вот как, — укоризненно заметил поп, — да разве так молятся? Ты что — католик или кержак?
Поп встал и, сложив щепоткой длинные пальцы правой руки, поднял их вверх. Большой палец его был сильно изогнут; он был похож на кодочик, которым подковыривают лыко, когда плетут лапти.
— Ну, сделайте так, — приказал нам поп.
Лес маленьких рук вскинулся вверх.
— Встаньте!
Мы шумно поднялись.
— Креститесь! — приказал поп. — Сначала на лоб, потом на живот, потом на правое плечо, потом на левое. Ну, креститесь!
Сотня рук замелькала перед глазами. Я тоже с каким-то азартом истово крестился.
— Ну-ка, крестись! — неожиданно обратился ко мне поп.
Я перекрестился.
— Вот как! Чей ты?
Я сказал.
— Это Петрушки, что плотинным был? Знаю. Он что — кержак был?
Я молчал. Мне было больно, что поп так обидно ушиб память моего отца. Его никто не звал так. Его все звали Петро Федорович. И я молчал.
— Ну-ка, прочитай «Отче наш!» — приказал поп.
Я знал эту молитву назубок, но решил, что читать не буду. На меня скверно пахнуло изо рта попа. Я отворотился и молча стоял, а поп, прищурив маленькие глазки, сердито спросил:
— И молитвы не знаешь? Экий ты басурман!
Он повернул меня и ткнул козонком в спину.
Урок кончился также молитвой.
Потом приютское начальство вместе с попом обедало в столовой. Накрыли на край длинного стола белую скатерть. Принесли вкусно пахнущие кушанья. На столе появилась черная бутылка. Отец Александр благословил трапезу, налил в стакан зеленоватого вина и выпил.
Ребят на это время разогнали. Иных отправили на кухню мыть посуду, а более старшие сели ткать тесьму.
ЧЕЧЕТ
Из всех ребят я больше всего подружился с Кирей.
Я любил с Кирей ткать тесьму. Киря привязывал основу тесьмы одним концом к ножке стола, а другую — к поясу. Я держал бердо, переводил его вниз, вверх, а Киря, просовывая в зев основы челнок, приколачивал нитку деревянным ножичком.
Киря тоже любил со мной работать. С моим приходом в приют он не брал никого к себе держать бердо.
— Ты хорошо держишь, — говорил он, смотря на основу тесьмы.
Киря был «здешний» — у него не было родных, и он жил безвыходно в приюте. Единственным развлечением для него были птички.
У Кири была зеленая клетка, в которой сидел розовогрудый чечет. Каждый день он приносил его из сада, пересаживал в другую клетку, а старую старательно очищал палочкой.
— Вот люблю чечетов... — говорил он. любуясь птичкой, — она только чичикает, а я люблю. За грудь его люблю. Как атласная, розовая. Вот щеглов люблю — тоже аккуратные пичужки. А жуланов не люблю: хоть и красивые, а неуклюжие, толстоносые. Синицу тоже не люблю — дерзкая птица.
— А ему ведь, наверное, охота полетать? — сказал я Кире, смотря на чечета, который спокойно сидел в клетке.
Он посмотрел на меня и, подумав, проговорил:
— А по-моему, теперь зима — так ему лучше в клетке. Там он ночует где-нибудь в холоде, а у меня — в тепле, и он любит меня... Смотри!
Киря просунул руку в клетку с пригоршней семян. Чечет сел Кире на палец, взял круглое конопляное семечко, перепорхнул на палочку и ловко вышелушил его тонким клювом.
Унося клетку обратно в сад, Киря сказал:
— Я ведь его, как будет тепло, выпущу.
И Киря рассказал мне, как он выпустил на волю щегла.
— Щегол у меня жил два года. Поймал я его осенью, зиму продержал, а кормил всегда репейным семем. Щеглы любят репейное семя. А потом весной выпустил его. Сел он вон туда, на липу, и так залился! Запел. Я заревел от радости. Уж шибко он пел хорошо. Обрадовался, видно, что я его выпустил. И я обрадовался, что .щегла выпустил на волю. Потом, осенью, снег уж напал, смотрю, а он прилетел, сел на раму и заглядывает в комнату, просится, чтоб его пустили.
— А может быть, не этот? — усомнился я.
— Нет, он, тот самый, приметный он был: на правой лапке у него на одном пальце коготочка не было, а левая лапка немного кривая. Я вынес садок, насторожил западню, а в средине — у садилки — тоже дверку открыл... Он полетал, полетал — ив клетку... А потом вынесу на улицу, открою клетку, он улетит и опять прилетит. Верно, есть-то захочет и прилетит... Что, не веришь? Верно. Две зимы жил, а потом улетел весной и больше «не бывал .. А пел! Ох, важно пел!..
Из всех ребят не нравился мне Мишка Чуднов. Все ребята звали его Сукой. Он всегда держался в стороне от всех. Никогда не смотрел прямо, а всегда исподлобья. Возле тонкого птичьего носа залегали глубокие складки, а острые черные глаза поблескивали недобрым блеском. Он злился и дрался со всеми ребятами.
Не любил я также Сергея — тонкого, белого, чистенького мальчика, — сына Александры Леонтьевны. Он всегда старался показать свое превосходство перед ребятами. Носил он серую суконную курточку, на шее белел накрахмаленный воротничок, а на руках — манжеты. Светло-русые волосы были подстрижены, как у большого, «под польку». Мне казалось, что и жизнь у этого мальчика такая же светлая, выхоленная, ласково причесанная, как и его пушистые светло-русые волосы. В глазах его всегда светилось презрение, а тонкие губы брезгливо поджимались.
Раз мы рассматривали Кирино имущество в ящике большой парты. Там были всевозможные коробочки, а в них лежали разные вещи: красивые пуговки, иголки, нитки, тряпицы, ножик перочинный. Все это для меня было интересно.
Показывая в одной из коробочек зеленого блестящего жучка, Киря спросил меня:
— У тебя есть мать?
— Нету.
— А отец?
— Тоже нету.
— И у меня тоже нету. Вот этого жука мне тятя поймал в лесу, когда был еще жив,