— Хе, это у тебя в носу-то?
Я убегал на улицу и там прочищал свой нос.
Случалось, что и я ему делал замечание. Раз он чертил свою карту и, поглощенный работой, тоже шмыгал носом. Я вспомнил загадки, которые мне предлагал отец.
— Аркашка, отгадай загадку.
— Какую?
— Под гору тихонько, в гору бегом.
Он отложил перо и вопросительно посмотрел на меня.
— А хего это? Я не умею отгадывать.
Я сказал. Он смущенно достал из кармана красную тряпку и высморкался.
— Ты умный парень, —с улыбкой проговорил он.
Я часто любовался его работой. Он, должно быть, тоже был доволен, особенно когда раскрывал карту.
— Вот это губерний. Это — Московская, а это вот — наха Пермская.
— А мы где живем? — спросил я.
— Вот здесь. Видих, синяя змейка? Это наха река Тагил... А это вот горы.
— А это что? — спросил я, показывая на синие фигуры.
— А это моря, озера.
Я вспомнил, как когда-то я смотрел на Тагил с Лысой горы. Был ясный, тихий день. Широкий пруд лежал, как синее озеро, а река Тагил синей лентой извивалась среди селения. Загнувшись замысловатым зигзагом возле скалистого выступа Красного камня, она уходила в далекий лес и там терялась.
Я смотрел на карту в немом восторге.
Аляев точно угадал мою мысль и, улыбаясь, стал пояснять:
— Вот если подняться высоко, высоко, хтобы всю Россию мохно было видеть. Так хто ее будет видно, как на карте.
Он бережно повесил свою карту рядом с фабричной, позвал Кирю и спросил:
— Которая лутхе?
Киря долго рассматривал карту Аляева и показал на нее:
— Вот эта.
Аляев карту заканчивал. Я каждый день подходил к карте и с удивлением и восторгом всматривался в голубые жилки на карте.
Однажды я вошел, как всегда, к Алиеву и оцепенел. У стола стоял Сергей и держал над картой пузырек с чернилами. По красиво раскрашенному листу карты текли жирные фиолетовые ручьи. Я вскрикнул. А Сергей, увидев меня, помутнел, подошел ко мне и, взяв меня за волосы, зловеще спросил:
— Скажешь?
Я молчал. А он, сжимая крепко в горсть мои волосы, снова спросил:
— Скажешь?
Я чувствовал, как отрывается кожа от черепа, в глазах выступили обильные слезы. Я стиснул зубы и молчал.
— Кто облил карту? — вдруг переменив тон, спросил Сергей.
— Ты! — крикнул я.
— Я?
— Ты!
— Я?
— Ты!
В эту минуту вошел Аляев.
Сергей продолжал допрашивать меня:
— Кто облил карту?
— Ты! — вскрикнул я и рванулся.
Аляев упал на стол, зажав голову руками, и тихо зарыдал. Спина его вздрагивала.
Сергей торопливо побежал из комнаты, громко крикнув мне на ходу:
— Сам тут напакостил, да на людей сваливает. Паршивец!
Я тоже заплакал. На шум прибежали Александра Леонтьевна и Киря. Надзирательница побелела. Глаза ее широко раскрылись. Она грозно спросила меня:
— Кто облил карту?
— Сергей.
— Сергей?! — заострив брови, переспросила она.
— Сергей! — закричал я и чуть не топнул ногой. -
— Как?
Аляев с мокрым печальным лицом посмотрел на меня. Мне было больно. Я не мог подобрать слов, чтобы доказать Аляеву свою правоту. Аляев быстро поднялся, выпрямился и грустно спросил:
— Ты скажи, Ленька, правду. Нихего тебе за это не будет.
Голос его дрожал, а нижняя губа еще больше отвисла.
— Сергей! — крикнул я снова и заплакал.
Александра Леонтьевна посмотрела на облитую карту. Ее сухое лицо сжалось в темный комок, и она молча вышла.
А Киря успокаивающе проговорил:
— Сережка — я знаю эту блудню. Не любит он тебя за то, что ты лучше его.
Аляев свернул карту трубкой и направился к выходу. Нетвердо шагая, он уходил сгорбленный, разбитый, закинув седловатую голову немного назад.
После этой истории я долго не ходил к Аляеву.
Сергей в приюте больше не показывался.
А я не получил на зиму валенок.
— Пимы выдаем только самым бедным, а у тебя есть брат, и он тебе должен купить, — заявила мне Александра Леонтьевна, не смотря на меня.
Я остался снова в худых, без подметок сапогах, которые надевать можно было только на голые ноги, и то с большим трудом.
Недели через две Аляев, поймав меня в коридоре, ласково спросил, заглядывая мне в глаза:
— Ты хего, Ленька, ко мне не ходих?
— Боюсь. Ты думаешь — это я карту испортил, — сказал я.
— Знаю я кто. Серехка это. Ты приходи.
И снова я стал вечерами посещать Аляева.
РАМОЧКИ
Зима в этом году была особенно лютая. Мы — «не здешние» — каждую субботу после обеда уходили домой из приюта и возвращались обратно уже через день, в понедельник утром.
Пока я жил неделю в приюте, меня тянуло домой, но когда подходил выходной день, я боялся его.
Одежонка моя была не из теплых: летний отцовский пиджак темно-синего цвета с белыми крапинками, рассыпанными подобно мелкому снегу, суконная шапчонка и сапоги, которые туго влезали даже на голую ногу.
Из приюта мы шли гурьбой, весело, и я забывал, что у меня стынут ноги. Придя домой, быстро залезал на печь отогреваться.
— Ну, что пришел... А там что не остался? — встречала меня Екатерина.
Я знал, что с моим приходом у них был лишний рот.
Наступал ранний зимний вечер. Дом погружался во тьму. Катя сидела в углу, точно ее не было в комнате.
— Катя, ты что огонь не зажигаешь? — спрашивал я.
— К чему? Без огня лучше. Я сумерничаю.
Она сидела впотьмах и о чем-то думала. Должно быть, легче думается, когда в комнате темно и тихо.
Тихая голодная жуть поселилась у нас. Мне казалось, что она лежит огромной черной кошкой посреди дома и следит за каждым нашим движением, а мы боимся ее спугнуть.
Приходил Ленька. Он работал в столярной завода, и я завидовал, смотря на его темное, подернутое заводской копотью лицо. Он заметно вырос, расширился в плечах, и мне думалось, что он уже стал большой.
Мы залезали на печь, и он рассказывал о заводе, о своей работе.
По воскресным дням Ленька не ходил на работу, и мы ловили птиц.
Я с тревогой думал о завтрашнем дне, что снова дол* жен идти в приют. Хотя в приюте и кормили досыта, а дома было впроголодь, все же туда мне возвращаться не хотелось.
Мне очень нравился у Леньки щегол. Он сидел в красивой клетке, подвешенной к окну, и Екатерина заботливо подсыпала ему в кормушку репейного семени, давала воды. Утрами щегол весело щебетал.
Иной раз и Екатерина тоже увлекалась ловлей птиц. Бывало, смотрит через окно в огород, где на снежном бугре стоит наша западня, обставленная репьем, лебедой и чернобыльником, и когда попадала птица, Екатерина без шали, раздетая, выбегала, брала клетку и несла ее в избу. Только в это время можно было заметить на ее лице улыбку.
— Ребята, чечет попал!
Или:
— Щегол! Ребята, щегол!
Сама пересаживала птицу в среднее отделение, настораживала дверки западни и ставила клетку.
Мы с Ленькой шли на базар продавать птиц. К нам подходили люди, давали пятаки и выпускали птиц. С базара мы весело возвращались с калачом или с ковригой хлеба.
Как-то раз Екатерина серьезно посмотрела на меня, и, вздохнув, проговорила:
— Эх, Олешка, Олешка, как только ты жить-то будешь? Как ведь ты обносился-то!
Я не знал, как буду жить. Короткие, ветхие штаны неопределенного цвета чуть прикрывали мои колени. Серая рубаха тоже была коротка. Я понимал, что вырос из этой одежды, но меня это меньше всего беспокоило. Меня больше всего занимал Ленькин нарядно оперенный щегол в клетке.
А Екатерина подтягивала мою давно не стриженную голову, пригибала ее к себе в колени и, взяв со стола ножик без черешка, говорила:
— Ну-ка, давай я поищу у тебя в голове-то.
Я с удовольствием слушал, как она шарит в волосах, скоблит ножом и укоризненно говорит:
— Эк ведь накопил... Как бобы!