БОЛЬШАК
Был конец января. Вьюги утихли. Вместо них пришли легкие морозцы. Деревья стояли, украшенные парчовыми кружевами инея.
Павел купил мне серые валенки, а Екатерина из старья сшила шубенку.
Я весело побежал на улицу. Меня увидел дядя Федя. Он, улыбаясь, взглянул и проговорил:
— Ну что, Олешка, разбогател? Шубным лоскутом обзавелся. Молодец! Что не ходишь сказки слушать?
Однажды вечером в дом пришел солдат в серой шинели, в больших широконосых худых сапогах. Пришел и спросил:
— Дома хозяева-то?
Екатерина выглянула и недоверчиво спросила:
— Вам кого?
— Да хозяина бы.
Павел беспокойно поднялся и вышел. И вдруг он бросился солдату на грудь, облапил и тихо всхлипнул:
— Сашук... милый... мой.
Я догадался, что это пришел Большак.
Он разделся, и мы с любопытством рассматривали его черный короткий мундир с красными суконными погонами. На рукавах и на воротничке мундира блестели позументы. Он ласково взял меня на руки, прижал к себе и поцеловал.
Осматривая мои худые штанишки и рубашонку, он молча прослезился.
В этот вечер мы долго не спали. Лежа с Ленькой на постели, разговаривали про Большака. Я думал, что брат вернется с красной нашивкой во всю грудь и с саблей, как у дяди Васи.
В соседней комнате слышались голоса Павла и Александра и хохот Екатерины.
Пришли сестра и зять. Александр радостно воскликнул:
— Ну, теперь все в сборе!
Сестра мне и Леньке сунула по кренделю.
Вечер был веселый. Дружелюбно, чинно разговаривали, а под конец стали говорить все вместе.
— Нет, ты подумай, Большак, — рассказывал Павел, —1 что мы пережили] Что мы испытали!
Зять тенором затянул песню:
Потом он как-то забавно скрипнул языком, как сорока, и вскрикнул:
— Шельма! Ешь боле, говори мене, яко с нами бог! Саша, Саша, а мы Олешутку в приют отдали.
Потом Павел и Александр пели вместе:
Я вспомнил отца: как он плакал, когда Малышка и Большак пели эту песню! Должно быть, у братьев тоже всплыло в памяти старое.
Голос у Павла дрожал, казалось, что Павел поет и плачет. Баритон Большака, точно бархатом, покрывает сочный тенор Малышки.
Уже поздно ночью я сквозь сон слышал, как прощался у дверей зять, изрядно подгулявший.
— Саша! Милый мой! Никто, как бог... Ешь боле, говори мене, яко с нами бог!
— Нет, я работать не пойду, — говорил Александр. —
Я — служить. Все время в полку писарем был.
Александр искал работу недели три. Приходя домой, он говорил мне:
— Ну, погоди, вот я устроюсь куда-нибудь, возьму тебя к себе. — И, смотря на меня, со вздохом добавлял: — До чего довели — голопупником сделали.
Он говорил о брате уже без прежней ласки, а с плохо скрываемой враждой.
Как-то Александр, разбирая вещи в амбаре, громко и сердито закричал Павлу:
— Отец наш — все в дом, а ты — из дому вон! Где вьюшки?
Я вспомнил, как когда-то Павел, доведенный до отчаяния голодом, нагрузил на тачку несколько чугунных печных старых вьюшек и увез их на базар.
— Два года двоих кормил... — кричал Павел, — а получал-то сорок копеек?!
Александр сердито хлопнул дверью амбара, звонко щелкнул замком и пошел.
За ним бросился Павел.
— Куда ключ понес? Куда? Ты еще здесь не хозяин.
— А ты?
— Одинаковые хозяева. Повешай ключ, где он висел.
— Нет, не повешу.
— Нет, повесишь! — крикнул Павел и выхватил большой железный ключ из рук Большака.
— А, так ты вот как? — Александр бросился на Павла. Началась возня.
У Павла на спине лопнула рубаха и обнажилось белое тело. Выбежала Екатерина. Она смело брисилась между ними.
Александр был сильней Павла. Он прижал его к поленнице и безжалостно принялся хлестать по лицу. У Павла под носом показалась кровь.
Я в ужасе смотрел на драку. Александр мне показался чужим человеком, озлобленным, жестоким. Я подскочил сзади к Александру, дернул его за ногу. Но сейчас же отлетел к сенцам, ударившись затылком о стенку. Я снова с остервенением бросился к Александру и вцепился зубами ему в руку. Он вскрикнул от боли, выпустил Павла и, схватив меня за шиворот, потащил в комнату. Я чувствовал, как ворот давит мое горло и глаза хотят выскочить из орбит. Но Павел подоспел вовремя, ударил по голове брата и освободил меня. Я убежал к соседям.
Вечером пришел дядя Паша, высокий, плечистый мужик, брат дяди Феди. Он грозно надвинулся на Александра и, ударяя себя в грудь, закричал:
— Я опекун! Понимаешь ты меня? Буйство разводить не дозволю. Понимаешь ты меня? Я могу тебя в двадцать четыре часа из дома. Понимаешь ты меня? Вы пока не хозяева, а вот хозяева — ребята. Понимаешь ты меня?
Дядя Паша указал толстым пальцем на меня. Александр стоял, прислонясь к стене, и злобно смотрел на опекуна. Нижняя губа его вздрагивала, точно кто-то невидимый ее подергивал.
Он молча выслушал дядю Пашу и присмирел.
А дядя Паша, поводя большими черными глазами, продолжал:
— Каково? Приехал из солдат, так думаешь, тебя врежем в божницу да и молиться на тебя станем? Понимаешь ты меня? Ежели хотите жить мирно, живите, не то я квартирантов пущу. Вот!
Дядя Паша вышел. С этого дня Павел снова спустился жить вниз. С ним ушел и Ленька.
А я остался наверху с Александром.
Александр каждое утро уходил на службу. На нем появился новенький пиджак, брюки и жилет. Из отцовского тулупа он сшил себе пальто с бобровым воротником. Возвращаясь со службы, он приносил хлеба, колбасы и водки, а к ночи куда-то исчезал.
Раз его не было два дня. В комнате было холодно, сыро, не топлено — не было дров. Я лежал на кровати под кучей отсыревшей одежды и хотел есть. Внизу просить не смел. Да и знал, что там тоже нет лишку.
Под кучей тряпья мне было тепло. Я высовывал голову и дышал. Изо рта шел тонкий пар. Сквозь западню я слышал, как внизу Екатерина постукивает ухватами. Значит, она топит печку, что-то стряпает.
Весь день я пролежал в тряпье и не вылезал. Вечером огня не зажигал.
Тихая, томительная ночь. Чувствовалось, что на улице крепчает мороз. Я выглядываю из своего логова. Окна посеребрила луна. В комнате холодный, безжизненный сумрак. На стеклах красиво блестят причудливые цветы и листья.
Где-то во дворе потявкивает Барбоска, мой любимый пес. Его недавно привел Павел. Серый, как волк, остроухий, с ласковыми глазами. Он, наверное, тоже лежит в своем гайне и тоже зябнет. Я засыпаю тяжелым, некрепким сном.
Наутро стекла зимних рам сплошь закидало льдом. В комнате полумрак, и кажется, что низко над полом топкой прозрачной пеленой стелется туман. Я выскочил, надернул холодные валенки и побежал во двор. Екатерина, закутанная в шерстяную шаль, брала короткие дрова. Увидев меня, она сердито закричала:
— Ты что? Вверху-то сдох, что ли? Что тебя не видно?
Она взяла меня за рукав и повела вниз. Там жарко топилась железная печка. Екатерина дала мне пирог со свеклой.
Пришел Павел. Я напился чаю и залез на печь. Екатерина убирала посуду, бумагой сметала со стола крошки.
— Не вытирай бумагой-то, а то опять шум будет, — сказал полушутя Павел.
Я деловито заметил с печки:
— Шум? Главное дело, не из-за чего шуму быть.
Павел захохотал.
— Эх ты, «главное дело», тоже туда же, — проговорил он и усмехнулся. —Хм... «Главное дело».
И долго потом меня звали Главное Дело.
Александр пришел уже на другой день после обеда. Тихий морозный вечер уже прикрыл землю. В комнате было еще холодней, чем вчера.
Я слышал, как отворилась дверь и кто-то вошел. Александр черной тенью ходил, побрякивая коробкой спичек. Вспыхнул огонек и осветил его лицо слабым желтоватым светом. Он долго искал лампу. Слышно, что шаги его были нетверды. Он наткнулся на стол. Со стола что-то упало. Александр полушепотом выругался и, засветив лампу, сел к столу, громко, отрывисто, тяжело дыша. Пальто его было распахнуто. Из-под него торчали лацканы пиджака. Черная мерлушечья шапка сбита на затылок. Он поставил на стол недопитую бутылку и выкинул из кармана сверток в бумаге. Потом подошел ко мне, приоткрыл одеяло с моего лица и зловещим пьяным голосом спросил: