Он был в коротком мундире, на плечах красные погоны с широкой нашивкой из позумента. На левом рукаве тоже были нашивки из позументов. На груди болталась медаль, похожая на серебряный полтинник. Он показался мне одетым в «костюм», сшитый из разноцветных красивых лоскутьев. Слово «костюм» в моем представлении означало тогда что-то красивое, яркое, необычайное. Пиджак, пальто для меня были просто «одеждой».
У фельдфебеля были большие густые темно-русые усы. В них просвечивали тонкие редкие нити седины. Он громко высморкался в большой красный платок, приподняв брови, от чего на его клинообразном высоком лбу, увенчанном жестким ершиком волос, шевелились крупные морщины.
— Милости прошу, — почтительно проговорила Маруся. — Проходите.
Фельдфебель неловко тряхнул руку Маруси, а она, склонив голову немного набок и пригибая колени, как-то присела, точно хотела сесть на пол.
— Вот это моя благоверная, — проговорил Александр. — А это, Марусенька, Федор Иванович Наймушин.
Наймушин хвастливо кашлянул.
— Очень приятно... Фельдфебель третьего срока.
У Наймушина был сиплый, пропитый голос.
— А это? Уж не сынишка ли ваш? — подходя ко мне, спросил Наймушин.
— Нет, это братишка.
— У-у... Братишка? Ишь ведь какой, остроглазый. Ну, здорово, молодец!
Он протянул мне руку. Мне не понравилась его рука: мягкая, скользкая, торопливая. Не понравились мне и глаза его. В них было что-то хвастливое. Они вылупились из мясистых безволосых век и смотрели с рыхлого лица двумя большими стеклянными пуговками.
На столе пофыркивал самовар. Появилась бутылка с водкой. На меня соблазняюще смотрели со стола жирные кружочки колбасы и кусок ореховой халвы. Александр, поймав мой взгляд, строго посмотрел на меня, прищурил глаза и показал кивком головы, чтобы я уходил. Но мне уходить не хотелось.
Наймушин, выпив несколько рюмок водки, стал развязней. Его усы точно стали еще больше, он часто их ласково разглаживал платком.
— ...Ехали мы к вам сюда, — рассказывал он, — и думали, что едем на форменную войну. Его превосходительство — губернатор — приказал выступить с полным вооружением. Нам рассказывали, что здесь бунтари половину селения сожгли и перебили много народу.
— А бунтовщикам что сейчас будет? — спросил я.
— Что будет? Плохо им будет...
— Их пороть будут?.. А кто их будет пороть?
— Кто будет пороть? — вскинув брови, переспросил Наймушин, смотря на меня удивленным взглядом серых глаз. Он точно испугался поставленного мной вопроса и, как-то неестественно моргая большими глазами, проговорил:
— Для этого есть особые люди.
— А им много за это платят? — снова спросил я, но ответа не дождался. Александр торопливо выдернул меня из-за стола за руку и вытолкал на кухню.
— Каждый сверчок знай свой шесток... Где тебя не спрашивают— не суйся...
— Удивительно какой выскочка, — услышал я голос Маруси.
Ксения Ивановна поучительно сказала:
— Ты никогда не вмешивайся в разговор взрослых. Нехорошо это.
Мне приказали лечь спать, и я печально улегся. Но мне не спалось, назойливо лез в уши разговор в соседней комнате. А разговор там становился оживленней. Пришел с гитарой сосед Спиридон Грязнов — неприятный, хвастливый парень, но искусный гитарист. В руках его мягко загудела гитара басовыми струнами.
— Люблю музыку... — донесся голос Наймушина. — Бывало, в походе идешь усталый, а как заиграет музыка— сразу легко. А ну же, какой-нибудь марш! С барабанным боем.
Спиридон заиграл что-то бравурное. Наймушин ходил по комнате. Половицы под ним поскрипывали. Он командовал:
— Ать, два! Дай ногу! Ать, два! Правое плечо вперед! Прямо! Ать, два! Кру-гом!
— Вы хорошо играете, — сказала Маруся.
— Спиридон... Спиридон, а ну-ка «Ночь тиха», — попросил Александр.
— Ночь тиха! Ать, два!
— Верно, Шурик, «Ночь тиха».
Гитара протестующе загудела, к ней присоединился приятный баритон Александра:
Мне вспомнился прежний Большак, его доброе, ласковое лицо. Мне кажется, что он вот только сейчас возвратился с военной службы, пришел в комнату и поет. Но его прерывает Наймушин:
— Нельзя эту песню петь.
— Почему?
— Запрещенная...
— Я же ее певал в театре. Когда ставили «Из темного угла».
— Все равно, запрещена. Спиридон, играй что-нибудь веселое.
Гитара весело загудела. Наймушин, прищелкивая пальцами, плясал напевая:
Я заглядываю с постели в дверь. Наймушин топчется на одном месте, лицо его самодовольно улыбается, а глаза точно еще стали больше. Они освещают белками его дряблое лицо. Брови его вскинуты, нижняя губа оттопырена.
Спиридон деловито пощипывает пальцами струны гитары. Он отвернулся, и его большеносая тень уродливо движется по белой штукатуренной стене.
Александр, покачиваясь у стола, наливает рюмки. Его нижняя губа шевелится. Он поднял рюмку. Наймушин пляшет, берет рюмку и, поднимая вровень с лицом, продолжает петь:
— За здоровье государя императора Александра Александровича, ур-ра! — вдруг рявкнул Наймушин и залпом опорожнил рюмку.
Пирушка затянулась до поздней ночи. Я сквозь сон слышал гитару, какую-то возню, топанье ног и возгласы:
— Вашу ручку...
Потом был слышен жаркий спор и жалоба Александра:
— Таких законов нет, чтобы за время военной службы подати сбирать. Я по уши в долг залез...
— Власть, батенька мой. Эх-хе-хе-е... Поставь тебя на это дело — тоже бы...
— Эх, милый, плохо тебя терли на военной службе... Если бы ты знал... как вот я дослужился до этих нашивок. Эта медаль получена за усмирение бунта. Только не такого, что у вас. Что это! Дураки... бараны... То был рабочий бунт... И мы в них стреляли, как по туркам...
Речь Наймушина звучала на этот раз в глубокой тишине. Точно из комнаты все разбежались, а он один говорит, ворошит какое-то кровавое прошлое. Мне стало страшно. Я закутался головой в одеяло.
Возвращаясь домой из школы, я ежедневно останавливаюсь у волостного правления и каждый раз вижу необычное. У крыльца толпится народ. Под усиленным конвоем приводят меднорудных рабочих, за ними идет пестрая крикливая толпа женщин. Они с воем провожают своих мужей, отцов. Арестованные входят по ступенькам на высокое крыльцо правления, оборачиваются и, снимая шапки, кричат своим женам:
— Ну, прощайте! Живите хорошенько... Не ревите...
И, теснимые в узких дверях солдатами, уходят.
На базарной площади происходит обучение солдат.
Мне нравилось смотреть, как они повертываются, ловко вскидывают на плечо ружья, бросают их на руку и кого-то колют.
Однажды такое учение проходило в волостном дворе. Я залез на забор и смотрел внутрь двора. Солдат на этот раз было немного, а обучал их знакомый мне человек — Наймушин. Он важно ходил возле шеренги солдат и что-то объяснял. Солдаты с ружьями и тяжелыми ранцами за плечами делали бег на месте. Наймушин, очевидно, был чем-то обозлен. Он за что-то ругал маленького рыжего солдата. Потом вывел его из шеренги и скомандовал: