— Смирно! Бегом на месте, аррш!
Солдат, семеня ногами, торопливо топтался, разминая рыхлый снег.
— Стой! — крикнул Наймушин, — Евдокимов!
Из шеренги вышел высокий смуглый солдат.
— Покажи ему, дураку, как нужно бегать. А ты смотри, дубина стоеросовая! Бег на месте, аррш!
Высокий солдат качнулся всем телом вперед и быстро стал переступать на месте, сосредоточенно смотря в землю.
— Стой! Ну, ты, куль, видел? Иди, Евдокимов. Смирно! — крикнул он снова маленькому солдату. — Я тебя научу бегать. Ты не отобьешься... Ну, бег на месте, аррш!
Солдат снова торопливо засеменил ногами, а Наймушин окинул его с ног до головы сердитым взглядом, заложил назад руки и ушел.
Солдат торопливо топчется, снег под ногами пересыпается, как крупа. Я вижу, что он задыхается, устал, тупо смотрит в землю. Задние солдаты стоят шеренгой и молча смотрят на своего товарища. Наймушина нет. Я прислонился головой к столбу и замер. Солдат уже теряет равновесие. Он еле-еле переставляет ослабевшие ноги.
На крыльце появился Наймушин. Он выпятил брюшко и, закинув руки назад, исподлобья смотрел на измученного солдата.
— Это что? Бег на месте! Дай ногу!
Солдат, не оглядываясь, как будто выправляется. Наймушин снова скрылся.
Наконец, солдат, обессилев, качнулся, точно кто толкнул его, и упал на колени. Хотел, очевидно, встать, но снова качнулся и, как мешок, упал на снег, вверх лицом, прижимая к себе винтовку.
От крыльца торопливо шел Наймушин. Глаза его злобно сверкали. Он подошел к солдату и грозно крикнул:
— Встать!
Солдат хотел было подняться, но Наймушин с силой пнул его под бок. Солдат свалился вниз лицом и зарыдал.
Я сполз с забора и заревел. Мне хотелось что-то сделать Наймушину такое, чтобы ему было больно. На глаза мне попал камень. Я схватил его, но он крепко вмерз в землю. Я свирепо принялся отбивать его каблуком. Камень шатался, как зуб. Я выворотил его и, не помня себя, швырнул через забор.
— Кто там швыряется камнями?!
Я бросился бежать по проулку.
ПОРКА
Спустя два дня я незаметно вышел из дома и торопливо направился к волости. Выбежав на базарную площадь, я услышал душераздирающие крики женщин. Толпа людей окружила здание. Толпа гудела. Где-то выла женщина.
— Да родимые мои детушки! Да куда я теперь с вами денуся...
Кто-то злобно, но тихо говорил:
— Слыхано ли дело, чтобы при воле пороть. Нет на то законов!
— Для них законов нет...
— Законы для нас...
— Ну, переполнится чаша терпения народного... Будут дела...
Из волостного двора доносился дикий вой. Точно там ударили быка по голове и он мечется по двору. Через открытые настежь ворота во дворе было видно какое-то движение, но его загораживала плотная серая стена мрачных часовых.
Я пробирался узким проулком, запруженным народом. Вдоль забора непрерывной цепью стоял усиленный караул солдат с ружьями. Я локтями пробивал себе дорогу. Меня ткнула в спину какая-то старуха, потом я получил подзатыльник от рыжего мужика. Он сердито на меня посмотрел и выругался:
— И этих, прости господи, сверчков везде спрашивают. Везде им дело есть.
Но я настойчиво пробирался к тому месту, откуда наблюдал за учением солдат. Но и там тоже стояли солдаты и ходили полицейские. Они кричали:
— Отойдите, не напирайте или вам же плохо будет.
Передние уже вплотную были притиснуты к солдатам.
— Отойди! — грозно крикнул усатый солдат. — Смирно! На ру-ку!
Солдаты разом качнулись. В их руках зловеще звякнули винтовки и ощетинились редкозубой гребенкой штыков.
Народ шарахнулся от солдат. Где-то в середине толпы глухо кричала женщина:
— Ой, батюшки мои светы, родимые, отпустите, бога ради!..
Народ отхлынул. На снегу лежала вниз лицом женщина в полосатой шали. Она билась в страшных судорогах и скребла ногтями утоптанный снег. Ее подняли и унесли.
Меня неожиданно дернул за рукав Архипка Двойников, знакомый по школе мальчик.
— Пойдем, — сказал он.
— Куда?
— Смотреть, как порют... Уй, здорово! Я видел.
— А куда? — переспросил я.
— Айда знай!
Мы забежали в какой-то двор, залезли на поленницу дров, а с нее пробрались на отлогий открылок сарая.
— Ты не показывайся, а то увидят—прогонят, — предупредил меня Архипка.
Мы подползли на брюхе по глубокому снегу к краю открылка и замерли.
Весь двор перед нашими глазами был как на ладони. Посреди двора стояла длинная тяжелая скамья. Вокруг нее вытянулись неподвижно солдаты с ружьями. Их штыки торчали, как тонкие свечи. Возле них прохаживался взад и вперед офицер в светло-серой шинели. По двору ходили полицейские, сотские в нагольных и овчинных полушубках с медными бляхами на груди. Тут же была видна рослая фигура старшины Кузнецова. Он был в черном меховом пиджаке, в бобровой, круглой, как решето, шапке с красным бархатным околышем и в черных перчатках. В углу вздымался ворох ивовых прутьев.
— Розги лежат, — тихо пояснил мне Архипка. — А порют вон на этой скамейке. А вон палач-то ходит, видишь?.
— Где?
— Да вот в красной-то рубахе, рукава-то у него засучены. Уй, хлестко стегает!
У меня сперло дыхание, в горле стало сухо. Я чувствовал, как мое сердце учащенно забилось в груди. В палаче я узнал Наймушина. В руках у него связанные в Пучок гибкие тонкие ивовые прутья. Он потряс розгой в воздухе и, лихо размахнувшись, хлестнул ею по земле. Розга издала злобный свистящий звук.
— Гляди, ведут, — толкнул меня под бок Архипка.
Из каменного здания вывели рослого, широкоплечего парня лет двадцати двух в широких плисовых шароварах, в синей рубахе без пояса, с расстегнутым воротом. На голове его была густая шапка всклокоченных кудрявых волос-. Он упирался. Два дюжих сотских вели его под руки, третий толкал сзади. Парень бился, падал.
Вдруг он вскочил на ноги и, развернувшись, раскидал сотских. Но через секунду его свалили на скамью и связали, закинув под скамью руки.
Два здоровых солдата сели на него верхом: один на ноги, другой на голову. Обнажилась белая спина, ягодицы и часть ног.
Наймушин, не торопясь, подсучил рукава, плюнул в пригоршни, положил розгу на зад парня и замер.
— Всыпай! — крикнул офицер.
Наймушин размахнулся. Розга прожужжала в воздухе и опустилась на ягодицы парня.
Он вздрогнул, взвился змеей и дико зарычал. Розга резала воздух и кромсала белое тело парня на куски.
Парень выкрикивал диким голосом отборную брань. Потом его крики перешли в непрерывный вой.
Казалось, что Наймушин хлещет не по телу, а по изорванному багровому лоскуту. Струйки крови падали и впивались в снег. Глаза Наймушина остекленели. Переводя тяжело дыхание, он отошел от скамьи.
К парню подошел очкастый человек в шляпе. Он пощупал руку парня, подошел к офицеру, сказал ему что-то. Офицер крикнул:
— Двадцать пять еще!
Снова засвистела розга.
— Крепче!
Но парень уже не двигался. Он лежал, как мертвый.
— Не мажь! — кричал офицер.
Парня сняли со скамьи и утащили обратно.
Вывели седого старика. Он шел покорно, не сопротивляясь. Подошел к скамье, сам спустил штаны и, перекрестившись, лег на нее.
Я заплакал, сполз с крыши и, не помня себя, пошел домой.
Но домой я не попал. Я зашел к Павлу. Екатерина меня встретила молча. Лицо ее было мрачное, опухшее, глаза мокрые.
— Где был? — спросила она меня.
— Там.
— Что ведь делают. А?.. Олешка?.. — голос у нее дрогнул. Она ткнулась головой в подушку и заплакала.
Я ни разу не видал, как плачет Катя. Но я уже не плакал, я был в каком-то кошмарном забытьи. Мне только ярко представлялась кровь. Она рдела огненными пятнами на снегу, как брошенный, втоптанный в снег кусок живого мяса, вырванный из тела человека. Я не мог восстановить в памяти ни лица Наймушина, ни офицера, ни Кузнецова. Их лица сливались в одну уродливую морду звероподобного человека, заросшую жесткой шерстью и забрызганную кровью.