Эти кошмарные дни бросили густую тень на жизнь и нашей школы. В ребятах не стало прежнего оживления. Они присмирели, притихли и, собираясь кучками, таинственно о чем-то разговаривали. Низкий потолок огромного зала стал точно ниже, тяжелей, мрачней.
В окна смотрит январский грустный день. По залу ходит Луценко. Он как будто стал настороженней. Тихо подходит к ребятам и прислушивается, не смотря на них. Меня давит эта обстановка. Виденный мною кошмар настойчиво преследует мою мысль, хватает и сжимает меня цепкими ледяными руками.
Я смотрю на толстого, неповоротливого мальчика Телепнева. Он изменился. С его полного румяного лица слетела всегда приветливая, спокойная улыбка. Лицо осунулось, потемнело. Он одиноко ходит по залу, подходит к окну и подолгу грустно смотрит в серый зимний день, будто кого-то ожидая. Он стал сиротой, как и я. Отца его запороли: дали двести ударов и, мертвого, сняли со скамьи. Мать умерла, как мне рассказывали, «одночасно», узнав о смерти своего мужа: она по дороге от волостного правления упала и умерла.
Мне хочется дать Телепневу что-то такое, от чего у него заиграла бы снова улыбка. Я подарил ему грифель и два новых перышка. Он взял их, посмотрел мне в глаза и тихо заплакал.
Раз мы подошли к Телепневу и стали расспрашивать его об отце. Но к нам неожиданно подошел Луценко и строго сказал:
— Вы что с ним тут нянчитесь?
Мы испуганно разбежались по разным углам. Я видел, как Луценко взял Телепнева за плечо. Тряхвул его и о чем-то спросил, а тот посмотрел на него исподлобья, рванулся и, сказав что-то, отвернулся от учителя.
Луценко помутнел, глаза его округлились, стали влажными, губы плотно сомкнулись. Он схватил Телепнева за шиворот и потащил по коридору.
До моего слуха донеслись злые слова Луценко:
— От собаки, видно, собаки и родятся.
Мы побежали вслед за ним. Луценко привел Телепнева в раздевалку:
— Где твоя одежда?.. Эта?.. Одевайсь!
Телепнев надел шубенку, шапку с ушами. Луценко взял его за ворот рубахи, подвел к краю лестницы и толкнул, сказав сквозь стиснутые зубы:
— Пшел прочь из школы!
Телепнев, гремя сапогами, покатился вниз по ступенькам лестницы и ударился головой о стену. Мальчик молча перенес все это. Он посмотрел на учителя взглядом, полным ненависти, и направился к выходу. А Луценко обернулся к нам и крикнул:
— А вы чего не видали?.. Марш по местам!
Сшибая друг друга, мы побежали по коридору в зал.
Потом мы видели, как Глеб Яковлевич грустно и строго говорил что-то Луценко, а тот, смотря через плешивую голову старого учителя куда-то в пространство, презрительно улыбался и, закинув руки назад, зашагал вдоль коридора.
НОВЫЕ УЧИТЕЛЯ
Осенью в школе у нас произошло большое событие. Глеба Яковлевича и Луценко не стало. Вместо них появились новые учителя, а наша народная школа стала называться городским училищем.
Мы с любопытством заглядывали через стеклянные двери в учительскую. Там за столом сидели два учителя, одетых в синие сюртуки со светлыми пуговицами.
Ко мне подбежал Ванюшка Денисов, сын железнодорожного машиниста, рыжий мальчик. Сильно заикаясь, он спросил:
— Т-т-ты не знаешь, к-к-как зовут их?
— Нет. Надо спросить. Я спрошу.
— Не сп-сп-спросить.
Я бросил на Денисова насмешливый взгляд и смело зашел а учительскую, ао, сразу оробев, стоял и топтался У дверей.
Тебе что? — ласково спросил приземистый учитель с пухлым добрым лицом, обросшим густой темно-русой бородой.
— Вас как зовут?
— Меня — Петр Фотиевич, а это — Николай Александрович.
Он показал на широкоплечего учителя с крупным скуластым лицом, обрызнутым мелкими веснушками, как ржавчиной. Волосы его, цвета ржавого железа, опушили голову мягкой курчавой мерлушкой.
Николай Александрович посмотрел на меня и улыбнулся, но от улыбки его повеяло холодом. Петр Фотиевич спросил меня:
— Как твоя фамилия?
Я сказал.
Заглянув в книгу, он спросил:
— Из третьего отделения?.. Ты, молодец, иди.
Я выскочил и гордо сообщил ребятам, как зовут учителей, а потом с еще большим достоинством сказал:
— Я буду в третьем учиться.
Среди ребят ходил высокий стриженый учитель с лобастой большой светло-русой головой. Он был тоже в синем сюртуке. Я подошел к нему и храбро спросил:
— Вас как зовут?
— Меня? — улыбаясь, спросил он. — Меня зовут Алексей Иванович, а вот низенький с бородою — Петр Фотиевич. Это наш инспектор. А другой, такой курчавый, — Николаи Александрович.
— Я знаю, — перебил я его.
— Уже знаешь? А вот того, — он показал на прошедшего по коридору учителя с добродушным, смеющимся бритым лицом, — Константин Александрович.
Новых учителей мы переименовали по-своему. Петра Фотиевича — просто Фотич, Константина Александровича — Костя Хлебников, Алексея же Ивановича — Алеша Пяташный.
Последнее прозвище дал я. А вышло это так. Как-то раз в классе мы особенно сильно разгалделись. Я, увидев, что по коридору к нам идет Алексей Иванович, быстро забежал в класс и предупредил:
— Ребята, тише! Алеша Пяташный идет.
Меня выдал маленький большеголовый Серьга Великанов: он пожаловался учителю, Алексей Иванович подозвал меня и, обиженно краснея, спросил:
— Как ты меня назвал?
Потупясь, я молчал. Мне было стыдно и досадно на себя. Я чувствовал, что незаслуженно обидел Алексея Ивановича, а он стоял и ждал, потом проговорил:
— Если ты хороший мальчик, хотя шалун, то скажешь.
Я сказал тихо:
— Пяташный.
— А тебя как зовут?
— Алексей.
— Значит, ты тоже пятак стоишь? А оба мы с тобой стоим гривенник. Этакий ты дурачок, — укоризненно сказал Алексей Иванович и потряс меня за голову, — иди-ка!
Пристыженный, я сел за парту.
Алексея Иваныча мы любили: он был простой, добродушный человек. Осенними теплыми днями в большую перемену мы выходили на улицу играть в бабки. Алексей Иваныч охотно играл с нами. Так же, как и мы, выбирал «биту» потяжелее и «саклистее», как и мы, бегом подбегал к кону, когда вышибал, и скандалил из-за каждой бабки.
Играли мы и в городки, условившись ездить на тех, кто проиграет. Раз наша партия выиграла. Я ловко уселся на загорбок Алексея Ивановича и поехал, пришпоривая и понукая его, как лошадь:
— Но, но, ленивая!
Он, улыбаясь, вприпрыжку повез меня и даже взлягнул ногой. Мы хохотали.
Боялись мы учителя русского языка Николая Александровича Бояршинова. Когда он приносил в класс наши тетради, мы сразу угадывали его настроение. Нижняя челюсть его выпячивалась вперед. Он молча подходил к столу. Не торопясь, раскладывал тетради и доставал по одной. Моя тетрадь всегда была первой. Я с замиранием сердца ждал разбора тетрадей.
На одном из уроков, открывая мою тетрадь, он глухо, с зловещим видом вызвал меня.
Я встал.
— Твоя эта тетрадь?
— Моя.
— Ты что в ней делаешь?
— Пишу.
— Пишешь? Что пишешь?
— Сочинение.
— Сочинение?
Нижняя челюсть его начала шевелиться, словно он точил зубы.
— Вот послушайте, что он пишет.
Бояршинов приподнял тетрадь и стал читать с ядовитой усмешечкой:
«Был вечер, ласково светило солнце, согревало спину». Кому грело солнышко спину?
— Мне.
— «В густом тополе запел соловей». Ты слыхал соловья?
— Нет.
— А может быть, ворона каркала? А вечером солнце с которой стороны светит?
— Там, в той стороне оно закатывалось.
— А соловьи когда поют?
В классе пробежал тихий смех. Рядом со мной торжествующе улыбался Архипка Двойников. Я ему незаметно для учителя показал кулак.
— Когда соловьи-то поют, слыхал ты их?
— Не слыхал.
— А пишешь... Сочинитель! А написано как? Вот полюбуйтесь!