Он повернул к нам исписанные страницы тетради, исчерканные красными чернилами.
— «Пел» — как нужно писать?
— Через ять.
— А у тебя?..
Он бросил мою тетрадку и плотно сжал губы.
— Вот еще полюбуйтесь. — Он взял тетрадь Двойникова и начал читать: — «Я пал, дрыгал ногам». Что это? «Рукам», «ногам», «шапкам закидам»... Эх вы, вогулы! «Сариса», «куриса», «улиса», «именинниса».
Тетрадь полетела к Архипке.
Но когда учитель взял тетрадь Абрама Когана — маленького, чистенького, в сером суконном костюме мальчика, сына владельца магазина золотых вещей, — тон его изменился:
— Берите с него пример, — сказал он ласково.
Коган заносчиво посмотрел на нас и хвастливо улыбнулся.
Хвалил Бояршинов еще Бориса Шульца, сына жандармского ротмистра. Весь класс этого Шульца не любил. Мы звали его Нос С Дырой. Лицо у него было плоское, рот перекошен, а одна ноздря была вырвана и обнажала в носу красное мясо. Голос его был неприятный, говорил он точно в пустую бочку. На нем была серая суконная парочка, белые манжеты, воротничок, а брюки он носил, как большой, навыпуск.
Как-то ко мне после урока подошел Денисов. Он был возбужден и от волнения не мог выговорить слова.
— Ленька, что он бг-бг-бг-бешеной собакой рычит на нас?
— Кто?
— А Николай Ал-ле-лександрыч. Мне тык... тык... тыку поставил... А Борьке Шульцу, ур-ур-уроду, пять. А Бг-Борька у меня списал. Нос С Дырой!
Говорить ему было трудно, он торопился и от этого еще больше заикался. Маленькие глаза его сощурились, сухое, точно заржавленное, лицо исказилось.
Мы чувствовали, что Бояршннов выделяет Когана и Шульца. Все знали, что Коган имеет дома репетитора, а Шульц за взятку списывает уроки у других. Помогал ему Мишка Богачев. С первых же дней между нами и этими двумя учениками возникла жестокая война.
Шульц злился на нас, лез с нами драться, шел жаловаться в учительскую.
Жаловался и Абрам Коган. Этот заносчивый мальчишка чувствовал себя первым учеником.
Денисов раз не выдержал, подошел к Богачеву и строго заявил:
— Ты, М-м-мишка, если бг-бг-будешь еще Носу С Дырой давать списсписывать, мы т-т-тебя ра-аспишем.
Богачев, широкоплечий смугляк, презрительным взглядом окинул суховатую фигуру Денисова и желчно ответил:
— Не твое дело.
После занятий, выходя из школы, мы атаковали эту тройку, и между нами завязалась жестокая драка.
Я занялся Шульцем, во мне кипела ненависть к нему. Ненависть эта была подогрета еще тем, что Шульц незадолго перед тем в разговоре о бунте меднорудных рабочих хвастливо сказал:
— Здорово всыпали бунтовщикам! Так и надо!
Мне тогда еще хотелось расправиться С ним, но я сдержался, и вот теперь, свалив его в снег, я усердно Принялся тузить, а потом засыпал лицо снегом, пнул его и ушел.
На другой день в школу пришел ротмистр, отец Шульца, — высокий человек с большими рыбьими глазами и желто-русыми, лихо закрученными, усами.
На нем была светло-серая шинель с длинным капюшоном и серая каракулевая шапка с белым султаном спереди, похожим на кисточку из парикмахерской. Он что-то долго и внушительно говорил Петру Фотиевичу. А когда ушел, Петр Фотиевич пришел к нам в класс и заявил:
— Если я узнаю еще о ваших драках, буду вынужден кое-кого исключить из школы.
Мы почувствовали, что угроза эта исходит не от него, а со стороны.
Дня через два брат Александр пришел домой нервный, возбужденный. Он зловеще спросил:
— Где Алешка?
Я сидел и читал книжку. Александр неожиданно подошел ко мне, схватил меня за волосы и бросил на пол. В руках его мелькнул толстый, сухой сыромятный ремень. Я молча принял удар. Горячий свист ожег мое ухо, и в ухе поднялся звон. А потом ожгло спину...
Брата я не видел. Его лицо плавало, как в тумане,, искаженное злобой, с перекошенным ртом и маленькой рыжеватой бородой.
Я, как сквозь сон, услышал удивленные возгласы Ксении Ивановны:
— Что это? Саша, Саша, что вы делаете?
— Стервец! Вздумал бить сына жандармского ротмистра. Вызывали меня. «Уволим, —говорят, —со службы»... Из-за этого щенка... — охрипшим голосом говорил Александр.
Я сидел в углу избитый, но не плакал. Мне было горько и удивительно. Я еще не видел брата таким.
— Странно... И мама его защищает, —холодно рассуждала Маруся в соседней комнате.
В этот вечер пришел Цветков. Узнав о происшедшем, он расхохотался.
— Не любит жандармов? Ай, молодец Алешка! Ей- богу, молодец! — и, понюхав табаку, уже серьезно добавил:
— Бить, Александр Петрович, не полагается.
А на другой день Шульц, узнав, что меня били, злобно улыбаясь плоским перекошенным лицом, проговорил:
— Всыпали?
Я промолчал. Брезгливо посмотрел на него, и сказал:
— Это тебе даром не пройдет. Так и знай: за каждое битье я тебя буду десять раз волтузить.
Должно быть, мои слова были убедительны: он сразу стих, присмирел и больше не подходил ко мне.
Вскоре Шульца не стало: он поступил учиться в гимназию. Весь класс точно сбросил с себя ярмо.
Мы любили заниматься с Петром Фотиевичем. Он был маленький, с пухлым лицом, обросшим русой бородой. Часто, слушая ученика, задумчиво смотрел на нас и прикусывал что-то на зубах, от чего правая щека его чуть пошевеливалась. Занимался он у нас по математике, естествознанию и рисованию. Видно было, что он любил эти предметы и любовь свою передавал нам.
Как-то раз он принес микроскоп и показал нам через него мел. Я не верил своим глазам: масса разновидных красивых ракушек, заключенных в круг, лежала под стеклом, а Петр Фотиевич рассказывал:
— Сколько потребуется, ребята, лет, для того чтобы образовались меловые горы? Миллионы лет!
Когда он что-нибудь рассказывал, лицо розовело, а серые глаза молодо светились.
Часто на урок рисования он приносил толстую книгу, садился за стол и говорил:
— Давайте, ребята, читать.
Он любил читать Некрасова. Мы с затаенным дыханием слушаем, как он задушевным голосом читает:
Я чувствую, что внутри у меня что-то набухает. Звучит мягкий голос учителя, пробуждая жутковатый трепет и какие-то новые чувства.
В классе тишина. Слышно, как в стекло бьется муха и жужжит да кто-то осторожно шаркает ногой.
Обычно после этих уроков я уходил домой притихший, нагруженный думами.
Тихонько иду узким переулком. Дует холодный ветер, мутные хлопья облаков осыпают землю густой кисеей снежной пыли. Я не чувствую холода и не замечаю, как вдоль переулка летит ветер, заметая сыпучий снег к заборам. В мыслях у меня прочитанная некрасовская поэма «Мороз Красный нос». В сумке у меня книга, взятая из школьной библиотеки. Ее выбирал сам Петр Фотиевич.
С этих пор в меня и вошла любовь к книжке, точно она приоткрыла мою грудь и поселилась в сердце, ласковая, приветливая.
КЛИКУША
Если уроки Петра Фотневича и Алексея Ивановича быстро усваивались нами, то закон божий выучивался с большим трудом. Ванюшка Денисов часто говорил словами евангелия:
— Легче в-верблюду пр-ройти в иг-иг-игольные уши, чем выучить ур-ур-оки по закону божьему бг-бг-батьке.
К нам приходил тот же поп — отец Александр Сахаров, — который бывал в приюте. Он рассказывал на уроках то же, что я слышал раньше. Только здесь каждый из нас должен был знать все назубок.
Учить притчи о слепорожденных, о Лазаре не хотелось. Часто половина класса приходила, не выучивши урока.
Но мы узнали слабые стороны попа. Обычно перед уроком дежурный вставал на стул и, подняв вверх руку, восстанавливал тишину:
— Кто знает урок по закону, подними руки!
Поднималось рук пять-шесть.
— Говорим, ребята, про кержаков, — предлагал дежурный.