— А ну, Мишка, покажи, как пьяные валяются...
Медведь падает, поднимает вверх ноги и корячится.
Все это мне кажется чудесным, рожденным в тихие, святочные вечера. Когда вечером смотрю через окно в темно-синюю ночь, то мне чудится, что там ходят неясные тени. Они точно из глубины звездного неба падают и скользят по земле прозрачные, неуловимые. Я с замиранием сердца смотрю на странную женщину, закутанную в черную кисею, усеянную золотыми звездами, и мне кажется. что волшебная ночь воплотилась в эту женщину, пришла к нам и бесшумно скользит в пестрой толпе ряженых, оставляя за собой прозрачные потемки.
Малышка и Большак сидят печальные и завистливо смотрят на ряженых. Они просятся у отца на вечеринку с ряжеными.
К отцу подходит медведь и просит глухим голосом:
— Петр Федорыч, отпусти.
— А спойте мне мою любимую «Налей, налей...»
Павел, Александр и медведь стройно поют:
Четко звенит тенор Малышки, и мягко ему вторит приятный бас Большака. А медведь размахивает толстыми руками, топчется возле них, поворачивается неуклюже — регентует. Отец, слушая, облокотился на стол. Из глаз его текут слезы.
Но бывали случаи, что отец, выслушав песню, упрямо отказывал:
— Не отпущу... Сказал — не отпущу и не отпущу.
Павел, недовольно посапывая носом, укладывался
спать, а Александр все-таки ухитрялся и уходил на вечеринку.
А делал он это так. Обыкновенно он ложился спать в одно время со всеми и незаметно клал под свою подушку брюки и пиджак. Полежав некоторое время, он надевал отцовы валенки, натягивал шапку и, накрывшись с головой отцовским бараньим полушубком, уходил.
— Ты куда, Большак? — сонно спрашивал отец.
— Куда? Не видишь, что на двор пошел.
Он уходил, отец засыпал. А Большак приходил только под утро. За две копейки я его впускал по условному стуку в ставень. В комнату он входил так же, как и уходил, — в одних подштанниках, в рубашке. Мне грозил пальцем, маяча, чтобы я не сказывал. И я, держа взятку в руке, молчал.
Но вот в одно утро Большак попался. Я проснулся, когда свистел на заводе первый гудок. Большака не было. Отец встал, умылся, позавтракал и хотел собираться. Он долго искал свои валенки, потом спросил:
— Мать, а где мои пимы?
— Большак вечор надевал.
Отец посмотрел на постель, где спал Большак, постель была пуста.
— И полушубка нету, — ворчал отец.
Но в это время неожиданно вошел Александр. Отец, подозрительно взглянув на него, проговорил:
— Ну, целую ночь просидел... Не отморозил зад?
Я захохотал, а отец сдернул с Большака полушубок и обнаружил под мышкой пиджак, жилет, брюки.
— А это для чего брал?.Экая ты срамина!
В другой раз Большак хотел сделать так же, но отец встал с постели и предупреждающе проговорил:
— Слушай-ка, надевай свое, а то ты опять на целую ночь. Я, старик, валенки утром люблю теплые надевать.
На проказы Большака отец смотрел с досадой, но всловах и в глазах его чувствовалась любовь к сыну.
В длинные зимние вечера отец заставлял старших братьев читать книжки вслух. И когда им попадала интересная книга, они засиживались до полуночи.
А я шел к матери, залезал к ней на кровать и просил рассказать сказку.
— Чего тебе рассказать, уж и не знаю, — позевывая, отвечает она.
— Про медведя.
— Про медведя?..
— Ну, они злые?
— Всякие бывают. Они пугливые. Вот ты знаешь тетку Федосью?
— Знаю.
— Вот она ходила раз в просеку по малину. Взяла туесок и пошла по воду на ключик. Смотрит, а медведь у ключика спит. Она и не знает, как быть. Бежать — он проснется, пожалуй, за ней побежит, а воды-то брать больше негде. Она взяла кузов, сняла с плеч, да ка-ак кузовом-то его по пузе стукнет. Он рявкнул, вскочил — и ну бежать. Десять сажен отбежал и издох.
— А почему?
— Ну, почему? Пугливый он... Как его кто сонного испугает, у него вдруг понос открывается, и с кровью, ну, он и умрет.
Про медведей мать знала очень много чудесных рассказов. А иногда, похлопывая меня рукой по спине, она тихонько начинала петь:
Я никогда не мог дождаться окончания песни. Каждый раз новые, слова лились из уст матери тихой струей, как неиссякаемый источник. Я слушаю, закрыв глаза, и меня обнимает певучая дрема. Как на легких крыльях она уносит меня, сладко покачивая, куда-то далеко, в неведомый, чудесный мир.
Я незаметно засыпал. А когда просыпался, то вокруг все уже тихо. Чуть мерцает на стене маленькая керосиновая лампочка. Рядом со мной спит мать. Ее рука мягко лежит на мне. Я слышу ее ровное дыхание, тихонько вылезаю из-под одеяла, боясь разбудить мать, и ухожу на полати к Леньке.
ГАРМОННЫЙ МАСТЕР
Из товарищей моих братьев мне больше всех нравился гармонный мастер — Андрей Александрович. Мы его звали «гармонщик». Он часто к нам ходил и подолгу засиживался. Мне думалось, что он ходил не к братьям, а просто побеседовать с отцом или с матерью.
Среднего роста, светло-русый, в серых брюках, в таком же пиджаке. Мне нравилось его задумчивое лицо, мягкая улыбка, а в ясных добрых глазах светилось что-то неудержимо притягивающее к нему.
Мне всегда хотелось подойти к нему, я нередко старался его как-нибудь задеть или прижаться, так же как к матери или к отцу.
Однажды он принес мне маленькую гармошку-пятиладку. Затаив дыхание, я взял гармошку, глядя ему в лицо, а он, улыбнувшись ласково, сказал:
— Ну-ка, я послушаю, как ты играешь.
Играть я не стал, а бережно унес подарок к себе на полати. Рано утром поднялся и несмело начал на ней попискивать. На этот раз проснулся и Ленька. Гармошка лежала между нами, и мы ее гладили, как котенка.
Гармошка попискивала. Мы громко шептались. А потом, увлекшись, принялись основательно играть и всех разбудили. Отец встал и отобрал нашу «музыку».
Но дня через два гармошка совсем перестала играть. Мне было интересно посмотреть, что в ней пищит. И я ее раскрыл, как мне было нужно и как умел. Мне было жаль гармошки, и я подумал, что хорошо было бы, если бы гармонщик жил с нами вместе... Смотря на отца, я деловито предложил: