— Э-э-э!..
Торопливо сунул пальцы под язык, точно ему попал, туда раскаленный камень, и, вытащив бурый комок заварихи, шлепнул его со всего размаху в сковородку.
— Сволочь!.. — выругался он и вылез из-за стола. А потом покосился на божницу и сердито добавил:
— К черту! И молиться не буду.
Я фыркнул на печи, а Павел, погрозив мне кулаком, крикнул:
— Ты, дармоед, там не фыркай! — и, шумно хлопнув дверью, вышел.
Я почувствовал, как слово «дармоед» тяжелым гнетом навалилось на меня.
В тот же день я собрался и ушел к Фелицате.
Сестра жила в маленькой, кособокой избушке на два окна, рядом с небольшой, но крепкой избой свекра на широкой улице, поросшей травой. Я не пожаловался сестре, но она, должно быть, поняла, почему я пришел.
Сестра хлопотала в кухне. Пахло свежеиспеченным хлебом. В зыбке, висевшей на очепе, лежал годовалый Петька. Я сел возле зыбки и стал качать.
В избу вошла свекровь сестры. Я ее видел и прежде. Маленькая, с густой сеткой морщин на сухом тонконосом лице, она, казалось, не умела улыбаться. Войдя в комнату, она перекрестилась, деловито обвела комнату хозяйским взглядом, потом вопросительно посмотрела на меня и особенно на кусок ржаного хлеба в моей руке.
— Рано прибежал. Что тебя дома-то не кормят, видно? — спросила она сухим, потрескивающим голосом.
Я промолчал, а свекровь присела на лавку и продолжала говорить:
— Взять бы тебя в няньки, да кормить надо. А хлеба-то нонче ишь как? А ржаного — и того скоро-то не добудешь.
Вечером пришел Матвей Кузьмич с работы. От него пахло мазутом. В полумраке странно белели его зубы и белки глаз. Они точно освещали замусоренное заводской пылью сухощавое лицо. Улыбаясь, он спросил меня:
— Ну, как дела-то, Олеха?
— Помаленьку, — сказал я.
— Ну, вот, то и есть... К нам пришел?
— Пришел.
— Ну, вот, то и есть... Погости.
Он долго полоскался у рукомойника, фыркал, а, умывшись, подошел к зыбке, любовно заглянул в нее и ласково проговорил:
— Ну-ка, чего у меня сын делает?
У него был нетвердый, вздрагивающий голос, как говорят, «с прижимом*.
За чаем сестра рассказала обо мне.
Матвей Кузьмич подумал и решительно проговорил:
— Ну и ладно! Наплевать на них. У нас поживет пусть. Как-нибудь протащим...
В этот вечер я лежал на печи у сестры. Было тепло, я забыл голод и жадно слушал, как сестра, качая зыбку, укладывала Петьку спать.
Мне вспомнилась мать и ее колыбельные песни. Я закрываю глаза, и мне чудится, что это поет моя мать, и я, качаясь, уношусь куда-то на легких крыльях.
Я возвращаюсь из полусна к яви и чувствую, как меня крепко охватывает действительность. Матери нет, она умерла. Мне хочется плакать. И слезы у меня точно застряли в горле. Я глотаю их, но они меня душат. Я зарываюсь под подушку и тихо плачу.
Моя жизнь у сестры как будто стала светлей. Точно в серый холодный день разорвались толстые пласты неприветливых облаков и на меня взглянуло ласковое голубое небо.
Я скоро подружился с соседними ребятами. И вот утром я слышу — влетает в приоткрытое окно с улицы:
— Олешка, выходи в шары-бабы играть.
Но мне некогда. Я качаю Петьку, а сестра хлопочет по дому.
Как-то раз я никак не мог усыпить Петьку. Задрав вверх нота, он беспрерывно что-то говорил:
— А-г-г-у... г-г-у-у...
Я уже несколько раз принимался «окать».
— О-о-о-а...
Но Петька не засыпал. Я стал свирепо раскачивать зыбку так, что Петька в ней взлетал, как на качели. И так же свирепо пел:
Но песней своей я только перепугал Петьку: он вдруг, как под ножом, заверещал.
— Что ты как его? — строго заметила Фелицата. — Того гляди, он из зыбки вылетит. — И, взяв сына из зыбки, стала кормить его грудью. Я незаметно убежал на улицу.
Но и эти дни оборвались, как бусы. Сестра часто стала приходить от свекрови в слезах.
А осенью, теплым ненастным утром, она увела меня в приют.
В ПРИЮТЕ
Деревянное одноэтажное здание приюта, окрашенное в коричневый цвет, показалось мне мрачным. Фасадная часть выходила на площадь и смотрела четырьмя окнами в размятую глину. Сбоку, в саду, тоскливо стояли старые липы. Их голые ветви неподвижно опустились на маленькую веранду, заворошенную опавшими желтыми листьями. На одной из лип висела клетка с раскрытыми на концах западнями. В ней перескакивала по палочкам зеленая белощекая синица; она протестующе трещала, билась в клетке, от чего клетка покачивалась.
Сестра ввела меня в обширную комнату, заставленную длинными столами в два ряда, а сама куда-то ушла. Меня сразу окружила густая пестрая толпа босых ребят. Они смотрели на меня с любопытством, как на странную, невиданную вещь. Ребята были одеты одинаково. Все в синих тиковых штанах, в красных рубахах и с белыми холщовыми нагрудниками, подвязанными назади лямками. Некоторым мальчикам одежда не по росту — штаны до колен, а рубахи висят на плечах крупными складками. Из широких засученных рукавов выставляются маленькие тонкие руки. Девочки — в синих сарафанах и белых холщовых рубашках.
Меня оглушил гул сотни ребячьих голосов. Я пугливо прижался к стене. В комнату вошла высокая смуглая женщина. Ребята нестройным хором пропели:
— Здравствуйте, Александра Леонтьевна!
Она подошла ко мне и внимательно осмотрела меня, даже заглянула в рот. Так рассматривают на базаре лошадей, когда покупают. Потом она ушла, а ко мне подошла старая с добродушным, мягким лицом Агафья и увела меня в маленькую комнату с множеством полок на стене. Агафья порылась на полках и достала штаны с рубашкой.
— Давай, милый, сам раздевайся. Чей ты?
Я сказал.
— Знаю. Хороший мужик был у тебя отец. И мать я твою хорошо знаю.
Потом она свернула мою домашнюю одежду, сунула ее в угол, а меня втолкнула в толпу ребят.
Тщедушный мальчишка дернул меня за плечо, по-хозяйски осмотрев с ног до головы, спросил:
— Чей ты?
Я сказал.
— А как тебя зовут?
— Алешка.
— Ты новенький. Тебя объезжать надо.
Я не знал, что значит «объезжать». Я думал, что он предлагает играть в лошадки. Но мальчишка, неожиданно вскочил мне на спину и, пришпоривая босыми но- , гам&, крикнул:
— Ну, ну, кляча водовозная!
Я оказался проворней мальчишки: ловко сбросил с себя наездника.
Тот упал, ударился головой о ножку стола и заревел. Его большой рот скривился, нос расплылся по сухому смуглому лицу, а в углах, за бугорками ноздрей, образовались желтые пятна, точно водянистые нарывы. Я испугался, отскочил и встал, воинственно сжав кулаки. Но нападения не было. Ребята отхлынули от меня и с интересом рассматривали.
«Наездник» громко ревел, утирая глаза кулаками, и направился в соседнюю комнату.
Немного погодя, он вошел в сопровождении Александры Леонтьевны и, всхлипывая, указал на меня.
— Ты что это? Первый день, и уже драться? — строго сказала она.