— Живой он, — сказал я и принялся его трясти: — Саша, вставай!
И вдруг «удавленник» вскочил на ноги, стащил с шеи петлю и, размахнувшись, хотел отхлестать ею Марусю, но веревка прошлась по мне.
— Издохнуть-то не дадите! — крикнул он и вылез из подвала.
Домой брат стал приходить пьяный, развязный и дерзкий. Я никогда его так не боялся, как сейчас Особенно с тех пор, как он раз ударил меня зонтом только за то, что на вопрос, о чем я думаю, я ответил: «Ни о чем не думаю».
Мне показалось, что рука моя от удара отломится, но я сдержался и не вскрикнул. Это его еще более, должно быть, взбесило. Он схватил меня за шиворот, вытащил в огород и прикрутил ремнем к столбу.
Глаза его были налиты кровью, как у сумасшедшего — Привязав меня, он снова спросил:
— О чем ты думаешь, дармоед?
И, схватив черен от метелки, хотел со всего размаху хлестнуть меня, но в это время из ворот выскочил сосед, высокий темнорусый Тараканов, схватил брата и закричал:
— Ты что, подлая рожа, истязаешь мальчишку? Я тебя посажу за это!
Александр ушел, красный, злобный, а Тараканов отвязал меня и увел к себе.
Вскоре жизнь в доме изменилась. У нас стали появляться новые, дорогие вещи. В простенках встали два больших зеркала. Резные венцы их, прижатые низким потолком, склонились, точно зеркала пригнули свои головы. Появился гарнитур мягкой мебели с круглым столом, покрытым ковровой скатертью. А Маруся каждый день надевала новые, богатые платья, на голову прикалывала страусовое перо.
Когда приходил Александр домой, она спрашивала:
— Идёт мне этот костюм, Шурик?
Александр с восторгом отвечал:
— Ну, как нейдёт, моя милая!
Иногда меня посылали на базарную площадь за извозчиком, и Маруся строго наказывала:
— Извозчика бери, чтобы санки были на ножках.
Я бежал на базарную площадь и выбирал извозчика с санями на ножках.
Но вместе с богатством пришла тревога. В дом стали приходить незнакомые люди. Александр затворял двери и подолгу шопотом беседовал с ними, запершись в своей комнате. Я несколько раз слыхал, как звякали счеты, а потом шуршали кредитки и звенели серебряные деньги.
— Ты, Саша, теперь где служишь? — спросил я брата однажды. Он вдруг вспыхнул и, подозрительно смотря на меня, хмуро спросил:
— А тебе для чего это?
— Так.
Я узнал, что брата перевели служить помощником кассира главной кассы демидовского завода, и думал, что он стал получать большое жалование.
Но вдруг дела брата изменились. Поздним вечером в дом приехала полиция. Вещи все описали, увезли. Дом опустел.
Александр, так же как и Павел когда-то, стал спускаться в подвальное помещение и работать. Он делал шкафы, этажерки.
Только Павел работал с песней и в песне забывал свое горе и нужду. На каждый трудовой грош он смотрел радостно, особенно, когда на столе лежала коврига хлеба. Я знал, что от этой ковриги и мне тоже попадет ломоть.
В доме Александра поселилось молчание. У Александра под верстаком, в стружках, всегда стояла бутылка водки. Он молча работал, изредка глотал из горлышка, а потом заедал мятой.
Братья всё делали друг от друга тайком. И в меня вошла эта скрытность. Получая деньги за пение в церкви, я стал прятать их или тратить на учебники, на книжки, на хлеб. Брат злобно молчал. Иногда он говорил:
— Жрать садишься, а деньги себе берешь.
В другой раз он мне предложил:
— Вот что, милейший, довольно тебе шляться в школу. Всё равно от этого толку не будет… Чего смотришь? О чем ты думаешь? Ученым хочешь быть? Не будешь! Айда-ка на завод работать.
Я заплакал.
Мною был пройден трудный путь. Я уже видел впереди конец своего учения. И не знал, как покину школу, как расстанусь с Петром Фотиевичем и Алексеем Ивановичем. Я к ним привык. В них я чувствовал неиссякаемый источник знаний, который лился так же, как из огненной домны льется красная кровь и превращается в рельсы, провода и машины. Я чувствовал, что в мое сознание брошены зерна я что они, как весенним теплым утром, проросли сильными побегами. Проросли и потянулись к свету, к солнцу.
На другое утро я пришел пораньше в школу и заглянул в учительскую. Там сидел Петр Фотиевич один, что-то писал. Я робко вошел и начал ему рассказывать, что за эти дни меня волновало… Я не смог закончить свой рассказ и разревелся.
Учитель заботливо подошел ко мне, усадил и, взяв со стола большую книгу, задумался. Его серые глаза были устремлены куда-то в окно, на улицу, в серый зимний день. Щека его, как обычно, бугрилась. Потом он укоризненно сказал:
— Ты хорошо учишься, но лучше того шалишь, озорничаешь. По твоему поведению давно тебя нужно исключить. Это вот и мешает. — Он говорил, точно обдумывал каждое слово. — С батюшкой у тебя не хорошо… Если бы ты был во всех отношениях… можно бы тебе выхлопотать стипендию. Ну, хорошо, — решительно сказал он, — иди… Успокойся и учись… Попробуем.
Через несколько дней брата Александра посадили в тюрьму. В дом пустили квартирантов, а я ушел жить с Ксенией Ивановной в дом Цветкова.
В цветковском доме мне было весело. Мы поселились в заднем доме, под голубятней. Здесь же жили Денисовы. И я теперь со своим другом Ванюшкой был связан и в школе и дома.
Обширный цветковский дом, окруженный, как хороводом, строениями, был шумен. С нами были Мишка Цветков, Васютка Денисов, брат Ваньки.
Ранним утром мы гурьбой отправлялись в школу, а вечером так же возвращались.
ГОНКИ
Любимым занятием нашим была езда на подводах. Возвращаясь из школы домой, мы подкарауливали ломовых извозчиков, которые ездили с базара на товарный двор порожняком. Обычно каждый извозчик работал на двух лошадях, запряженных в широкие розвальни. На передней он ехал сам, а задняя шла в поводу. Мы вскакивали на розвальни задней лошади и отправлялись, посвистывая, поухивая. Извозчики на нас не обращали внимания. Стоя на передних дровнях, они равнодушно оглядывались на нас, погоняя лошадей. Мы доезжали почти до самого дома, довольные, что прокатились.
Но раз катанье это нам обошлось дорого. Мы трое присели на задние розвальни и наблюдали за извозчиком, как он посмотрит на непрошеных пассажиров. Но извозчик — молодой, здоровый, краснолицый мужчина — равнодушно посмотрел на нас и будто еще улыбнулся.
— Н-н-ничего, ребята, з-з-значит, д-доедем, — успокоенно сказал Ванюшка Денисов и пробрался к передку дровней.
Лошади шли крупной рысью, и нам нравилась быстрая езда. Но, не доезжая квартала до места, где нам нужно было слезать, извозчик встал на своих дровнях, лихо закрутил над головой вожжами и крикнул. Кони помчались галопом. От неожиданного толчка Мишка Цветков кубарем вылетел из дровней.
— В-вот… олух! — весело заметил Денисов. — Не мог ус-усидеть.
Кони мчались. Мы, в восторге от быстрой езды, весело обменивались замечаниями:
— О, здорово!
— А н-наша л-лошадь кра-красивей бежит.
— А как, — спросил я, — мы слезем?
— С-сбавит, — уверенно сказал Денисов. Но кони ход не сбавляли.
— Ванька, скачем, — предложил я.
— Н-ни черта… Сиди, знай.
Извозчик снова закрутил вожжами. Кони, прижав уши, мчались что есть сил. Извозчик неожиданно для нас свернул в переулок, в противоположную от нашей квартиры сторону.
Дровни раскатились, ударились о столбик. Денисов качнулся и сел. Держась за дровни, он с досадой проговорил: