Из окон книжного магазина Федорова смотрят на меня золотые переплеты книжек "Золотой библиотеки" - "Принц и нищий", "Маленькая принцесса", "Серебряные коньки" и "Алиса в стране чудес". Из окон парикмахерской Соловьева глядят восковые нарумяненные головы дам, а из витрины обувного магазина "Скороход", казалось, подмигивают лакированные ботинки и туфли.
Дворники с метлами у домовых ворот поглаживали бороды и говорили: "Небось в гимназию шагаешь, малыш?" Мне было приятно, что они знают про гимназию, но обидно было - почему "малыш". Я ведь вырос...
Навстречу нам идут мальчики в такой же форме, только с другими буквами на фуражках, и девочки в форме, с ранцами за спиной и с сумками в руках.
- Как ты себя чувствуешь? - спрашивает мама.
- Очень хорошо! - отвечаю я. Как может себя чувствовать гимназист?!
- Почему ты говоришь басом?
- У меня устанавливается голос.
- Мальчик, вы в гимназию идете? - спрашивает стоящая у зеленой лавки девочка с тоненькой косичкой и с кошелкой в руках.
- А ты разве не видишь? - говорю я гордо и почему-то подмигиваю ей.
- Синяя говядина! - закричали мальчишки, стоявшие в подворотне дома, и показали мне язык.
- Как вам не стыдно, мальчики?! - сказала моя мама. - Володя, идем скорее, не оглядывайся.
"Они наверняка мне завидуют, - подумал я. - Они сами бы хотели быть на моем месте".
Навстречу, цокая по мостовой, проехала карета, и мне показалось, что пегая лошадь оглянулась на меня и улыбнулась милой лошадиной улыбкой.
А вот и дом, в котором находится моя гимназия, теперь уже точно моя. И вывеска на парадной: "Гимназия Л. Д. Лентовской". Сюда потоком идут мальчики и девочки - маленькие с мамами, папами и бабушками, большие самостоятельно Дверь почти не закрывается.
Мы вошли в дверь и очутились в небольшом, довольно мрачном вестибюле.
- В раздевалку направо, - оказала нам маленькая женщина в платочке.
Направо в небольшой низкой комнате стояли одна впритык к другой вешалки Мама достала из своей муфты мешочек с меткой "В. Поляков". Я снял блестящие новенькие галоши с ярко-красной подкладкой и латунными буквами "В. П " и положил их в мешочек. Мешочек мама повесила на крючок. Я положил на вешалку свою фуражку.
- Смотри не потеряй ее, - сказала мама. - Она стоит больших денег. Ну, иди, Володичка. Веди себя хорошо, слушайся учительницу, не болтай с детьми во время урока, будь внимателен, и все будет хорошо Я за тобой приду сюда к концу занятий. Будь умницей.
И мама ушла, а я пошел по лестнице на второй этаж, думая - удастся мне быть умницей или не удастся?
Навстречу мне со страшной быстротой съехал по перилам черноглазый вихрастый парень с носом, вымазанным чернилами, и с тетрадкой в руках.
- Новичок? - спросил он, ухмыляясь.
Я робко сказал:
- Новичок.
- Не подставляй свой крючок! - и больно ударил меня тетрадкой по носу.
"Не легко будет мне здесь быть умницей", - подумал я.
Меня посадили на первую парту вместе с Эллой Бухштаб. Я уже говорил, что это девочка из нашего дома, я часто играл с ней во дворе в прятки и относился к ней, в общем, не плохо, но она была девчонка, и это мне было неприятно.
Почему это я должен сидеть на одной парте с девчонкой? Леню Селиванова посадили на четвертую парту рядом с Павлушкой Старицким, и перед ним сидели Ира Кричинская и Настя Федорова. У Насти были длинные косички, и ему было очень удобно дергать за них, а передо мной никого не было, и я не мог никого дергать. И учительница видела все, что я делаю и мне приходилось поэтому все время быть внимательным и нельзя было ни с кем разговаривать во время урока, даже с Эллой Бухштаб.
Элла была неплохая девочка. Она мне даже подарила два новых фантика: "Абрек-Заур" и "Лоби-Тоби", и я на них выменял у Юрки Люро марку Лабрадора. Но Элла была отличница, и все время смотрела на учительницу, и никогда не смотрела на меня и меня это обижало.
А я не мог все время смотреть на учительницу.
У меня болели от этого глаза. Мне необходимо было взглянуть в окно, обернуться на Шурку Навяжского, посмотреть, лежит ли в парте положенный мною туда перочинный ножик. И Елизавета Петровна все время делала мне замечания: "Поляков, почему ты не слушаешь?", "Поляков, вынь руки из парты", "Поляков куда ты смотришь?", "Поляков, повтори что я сказала".
Руки я вынимал, переводил взгляд на учительницу, слушал, что она говорит, а повторить не мог. А Элла было тихой девочкой и подсказать мне не могла То есть она могла и, может быть, даже хотела, но она знала, что во время урока разговаривать нельзя, и молчала. Вот как плохо было мне сидеть с ней на первой парте.
На первой же перемене, когда мы все выбежали из класса в коридор и стали по нему бегать, а Елизавета Петровна стояла у дверей класса и кричала: "Ребята, не носитесь сломя голову, вы переломаете себе ноги!
Ходите спокойно, отдыхайте", - ко мне подскочил Леня Селиванов и спросил:
- Ты привел свою парту в порядок?
- Как это? - спросил я.
- Как все делают. Я, например, и Сашка Чернов вырезали на партах свои имена, а Юрка Чиркин и Герман Штейдинг написали: "Недокучаев дурак". Надо сделать нормальные парты.
И во время большой перемены я остался один в классе, достал свой перочинный нож и довольно коряво, но все же понятно вырезал на крышке парты "В. Поляков" и рядом красным карандашом написал:
"А Недокучаев дурак". Парта стала выглядеть нормально.
Был урок родного языка. Елизавета Петровна затеяла диктовку. Она диктовала нам фразы, мы их записывали, а она обходила ряды парт и проверяла, как мы написали. И вот она подошла ко мне и начала проверять мой диктант. И увидела мою работу ножом.
- Эт-то что такое? - сказала она. - Кто тебе дал право портить школьное имущество? Ты дома тоже вырезаешь ножом на столах?
- Нет, - сказал я.
- Зачем же ты это сделал?
- Мне сказали, что так полагается, - ответил я.
- Кто это тебе сказал?
- Я не могу вам сказать.
- Почему?
Я молчал. Я не мог выдать товарища. Лучше пусть мне будет плохо, но я не выдам Селиванова, я не предатель.
Но тут Елизавета Петровна увидела надпись красным карандашом и сама покраснела.
- А это что такое? - воскликнула она.
Я молчал. Как я мог ей объяснить?