Два других генерала сделали подобные же тирады. Один из них заявил: "Пришло время уничтожить всех этих реакционеров. Наше правительство до сих пор было слишком терпеливым, сегодняшнее восстание - это поворотная точка. Сейчас мы начнем действовать, поэтому будьте готовы".
Мои встревоженные министры поняли эти речи как ультиматум о начале военных действий, если народное возбуждение немедленно не прекратится. Они были убеждены, что результаты будут опасны и угрожают также и безопасности лично Далай-ламы. Они считали, что, если что-то со мной произойдет, от Тибета ничего не останется. Они пытались как-то разрядить обстановку.
Шэсур сказал генералу, что китайцы должны попытаться понять простых тибетцев и проявить спокойствие и терпеливость. Они не должны ухудшить и без того серьезную ситуацию, пытаясь расквитаться. Он уверил их, что Кашаг делает все возможное для того, чтобы предотвратить беззаконие среди кхампа и любых других тибетцев, которые могли бы по глупости пытаться спровоцировать вооруженное столкновение с китайскими силами. Но китайские генералы не хотели принимать его уверения или слушать его советы.
Глубоко встревоженные, министры вернулись назад в Норбулинку около пяти часов. К этому времени часть толпы разошлась, хотя оставалось все еще множество людей, окружающих главные ворота. Те, что ушли, как мы узнали впоследствии, отправились в город организовывать народное собрание и массовые демонстрации против китайцев. На этих собраниях они низвергали "Соглашение из 17 пунктов" на том основании, что китайцы нарушили его, и вновь требовали, чтобы китайцы ушли.
В шесть часов того же дня около 70 членов правительства, в основном младшие чиновники, вместе с лидерами, избранными толпой, и членами отряда Кусунг (телохранители Далай-ламы) провели митинг внутри Норбулинки и утвердили декларацию, которая была принята на митингах в городе. Они, кроме того, составили декларацию о том, что Тибет более не признает китайский авторитет, и вскоре после этого отряд Кусунг объявил, что более не будет принимать приказы от китайских офицеров. Они выбросили китайскую форму, которую их заставляли носить, и вновь явились в своих тибетских одеждах.
Как только я услышал об этих решениях, я послал инструкцию лидерам, где говорилось, что их обязанностью является уменьшить возникшее напряжение, а не усиливать его. Быть спокойными и терпеливыми. Но к этому времени негодование народа было таким яростным и их подозрительность к китайцам такой сильной, что мои советы, казалось, не произвели на них никакого впечатления вообще.
Позже вечером того же дня мне было доставлено письмо от генерала Тан Куан-сэня. Это было первое из трех писем, которые он послал мне на протяжении ближайших нескольких дней, и я ответил на каждое из них. Эти письма были опубликованы китайцами после того, как все события в Лхасе кончились, для того, чтобы подкрепить свою пропаганду. Они использовали их как доказательство того, что я хотел искать убежища в китайской ставке, но был задержан под арестом в Норбулинке теми, кого они называли "кликой реакционеров", и в конце концов вывезен в Индию против моей воли. Эта история повторялась в некоторых зарубежных газетах, дружественно настроенных к коммунистическому Китаю, и я был поражен, услышав через год, что эти известия цитировались членом британской палаты лордов. Поскольку это была прямая противоположность истине, я хочу описать обстоятельства, в которых были написаны эти письма, и почему я писал их, и объяснить раз и навсегда, что, когда я оставил Лхасу, я сделал это по своей собственной воле, это решение было исключительно моим, сделанным в условиях отчаянной ситуации. Я не был похищен своей свитой, я не подвергся какому-либо давлению с чьей-либо стороны за исключением того, какое мог видеть каждый тибетец в Лхасе: что китайцы собираются обстреливать мой дворец из орудий и что моя жизнь будет в опасности, если я там останусь. Письма генерала ко мне были написаны в дружественном тоне, который казался бы искренним, если бы я не слышал уже от министров о его ярости. Он сообщал, что беспокоится о моей безопасности, и приглашал меня искать убежища в его лагере.
Я отвечал на все его письма для того, чтобы выиграть время. Время для того, чтобы гаев с обеих сторон утих, и время для меня, чтобы попытаться урезонить население Лхасы.
По этой причине я полагал, что было бы глупо спорить с генералом или указывать, что защита меня китайцами от моего собственного народа была наименее необходимой вещью. Напротив, я стремился ответить таким образом, чтобы, как я надеялся, успокоить его. А этой цели я мог добиться, только принимая его сочувствие и одобряя его советы.