— До чего ж ты упряма! Пиши правой рукой!
Я бы и рада была, но ничего не получалось. Как только я брала карандаш в правую руку, он переставал меня слушаться и, как я ни старалась, вместо букв получались неразборчивые закорючки. Учительница не понимала, что я ничего не могу поделать, и невзлюбила меня. Над моим ухом то и дело раздавался ее визгливый голос: «Пиши правой рукой! Правой рукой! До чего ж ты упряма!» И вслед за этим — удар линейкой.
В конце концов, я кое-как научилась писать правой рукой; а моя левая рука частенько бывала в синяках. Ох уж эти удары линейкой! Я до сих пор недоумеваю: ведь главное уметь писать, не все ли равно, какой рукой?
И с той поры я сделалась слегка косноязычной. Возможно, стараясь изо всех сил писать не левой рукой, а правой, я стала то и дело оговариваться. В моей речи согласные звуки менялись местами, переходя справа налево, и наоборот. Например, улицу Букрери я называла улицей Буркери, а вместо Сент-Агриколь говорила Сенг-Атриколь.
Полностью я от этого до сих пор не избавилась. Даже теперь я, случается, запинаюсь, произнося некоторые слова. И если пишу правой, как того хотела учительница, то ем и шью левой.
Мое косноязычие немало забавляло подружек, но меня оно тревожило с каждым днем все сильнее. Я словно гналась за слетавшими с моего языка словами, пытаясь их поймать (я спотыкалась на словах, как другие спотыкаются у порога). Поэтому, читая вслух, я все время запиналась. И учительница решила: раз я невнимательна на уроках. мое место на последней парте! И добилась того, что я и в самом деле перестала слушать, как она объясняет урок. Я совершенно не понимала ее, а она не понимала меня.
Мама, конечно, догадывалась, что у меня возникли какие-то трудности, но у нее хватало и своих. Мы жили в тесноте, и потому я знала о ее затруднениях.
Я не раз слыхала, как она говорит:
— Приходила домовладелица. Я отдала ей 500 франков за жилье. И теперь ломаю голову, как дотянуть до конца недели.
В другой раз она жаловалась:
— Нужно купить пару башмаков, но если даже наскрести все, что есть в доме, то…
А иногда я слышала:
— Нет, и в этом месяце не удастся свести концы с концами.
У меня перед глазами встает небольшая комната на первом этаже, которая служила то кухней, то столовой, то спальней (перед тем как лечь спать, мои родители отодвигали стол к стене и раскладывали диван-кровать… При этом важно было не забыть опустить ножки, иначе ложе опрокидывалось и тот, кто ложился первый, оказывался под столом. То-то было смеху!); мама сидит и чистит картошку, вечереет, с работы приходит отец. Он говорит: «Сегодня я опять не мог купить мяса.» — «Бедный ты мой Роже, — отвечает мама, — я огорчена больше всего, потому что ты не поешь как следует.» Уж она-то хорошо знала, какой у него тяжелый труд! Во всякое время года — ив холод, и в сильную жару — камень нелегко поддается. Нужно немало сил. К тому же мама постоянно боялась, как бы отец снова не заболел.
Питались мы по преимуществу чечевицей и горохом, но ведь их приходилось покупать. Я часто слышала, как мама спрашивала у бакалейщицы, не отпустит ли та продукты в долг.
— Ну конечно, госпожа Матье, я знаю, что за вами не пропадет, так как у вашего мужа долгих простоев не бывает! Люди-то постоянно умирают, не правда ли?
Картошка, чечевица, черствый хлеб и чесночная похлебка — вот что мы обычно ели. Но мы чувствовали себя счастливыми, потому что были все вместе.
В доме всегда находили лишнюю тарелку для того, кто был еще беднее нас. Зимой время от времени раздавался стук в дверь.
— А, это Шарло! — говорил папа. И, в самом деле, это был Шарло.
Я так и не узнала его настоящего имени. Нет, он совсем не походил на Чарли Чаплина. Правда, как и тот, был бродягой, и все свои пожитки возил в старой детской коляске. Его красивую голову патриарха еще больше украшала длинная борода, он ходил в потрепанном берете и не расставался с большим зонтом, который уже давно потерял свою первоначальную форму.
— Заходи, согреешься немного, — приглашал его отец.
Старик усаживался возле печки, и мама подавала ему тарелку супа. Иногда он приносил с собой консервную банку: она заменяла ему котелок.
— Возьмите это с собой, — говорила мама, набивая ее чечевицей или горохом.
— Почему он к нам приходит, мама? — спрашивала я потом. — Разве у него нет своего дома?
— Нет, у него есть крыша над головой. Но лучше бы у него, бедняги, вовсе крова не было. Его обобрал родной брат, все у него отнял. У Шарло прежде были деньги и земля своя была, а теперь у этого горемыки ничего не осталось.