— Травы лечат от всего. — уверяла мама.
Я ей верила. Но было непонятно, отчего все мы так часто болели. И однажды она сама.
День был прекрасный. Только солнечные лучи не заглядывали в наш дом. в очень тесный дом с островерхой крышей. Он находился в квартале Круазьер и стоял напротив церкви Нотр-Дам-де-Франс. Я на всю жизнь запомнила его мрачные стены, с которых сочилась влага. Мы занимали две маленькие комнаты. В нижней комнате, без окон, с одной лишь застекленной дверью, мы ели, а ночью там спали родители. В комнате наверху было небольшое оконце, расположенное, однако, так высоко, что я не могла до него дотянуться. В ней часто жила бабушка и мы, дети. Водопровода в доме не было, и за водой приходилось ходить во двор, к колонке; а путь в туалет лежал через соседский сад. К счастью, у нас был двор. Летом мама купала нас в корыте на солнышке: раз уж солнце не заглядывало к нам в дом, приходилось самим идти к нему. Зимой жилось гораздо труднее: вода в колонке часто замерзала. Но в тот день, осенний день, стояла ясная теплая погода. Мы втроем — Матита, Кристиана и я — играли с камешками. Мне было шесть лет, Матите — пять, а Кристиане — четыре года. Мама шла по двору с грудой белья, собираясь расстелить его на траве. И вдруг она как закричит:
— Боже милостивый! Да что это со мной?! Матушка!
И она выронила белье. Теперь наша бедная мамочка стояла на одной ноге. А другую ногу изо всех сил сжимала руками. Ее ладони и пальцы были в крови. Но кровь все бежала. Нет, кровь. кровь. била струей из ее ноги, и на земле расплывалась красная лужа. Прибежала бабуля и принялась звать соседа:
— Господин Вержье, скорее сюда, скорее! Нужно перетянуть ей ногу жгутом!
Бедное мамино лицо все побелело, исказилось от боли, а кровь. эта кровь. И тогда я потащила обеих сестренок в сарайчик, куда ссыпали уголь, когда он у нас был. Мы забились туда и ревели в три ручья. Невозможно было понять, где чьи слезы. Мы размазывали их по лицу вместе с угольной пылью, и, когда бабушка вытащила нас на свет божий, мы походили на трех негритят. Но только всем было не до смеха. Маму увезли в больницу.
— Это все ее разбухшие вены, — сказала бабуля. — Они у нее полопались.
— А почему?
— Ноги у нее совсем износились, понимаешь? Ты ведь видела, как расползается старый лоскут. У нее, у бедняжки, здоровье слабое, а работы — через край. И все время появляются младенцы, потому она так и устала, понимаешь?
Нет, я ничего не понимала. Почему в таком случае мама не оставляет этих малюток в капусте?
— Но тогда бы тебя не было на свете. Не было бы ни Матиты, ни Кристианы, ни Мари-Франс, ни Режаны.
Режана была у нас самая младшая, она еще лежала в пеленках.
Это воспоминание вселило в меня ужас перед кровью. Я до сих пор от него не избавилась. Особенно потому, что не раз его испытывала — почти перед каждым прибавлением нашего семейства. Когда это случилось вторично, на поиски соседа бросилась Матита. Он подстригал живую изгородь.
— Скорей сюда, господин Вержье, опять нужен жгут!
Когда мама попадала в родильный дом, где ее выхаживали, она всякий раз повторяла:
— Только тут я и отдыхаю! Будто в отпуске нахожусь!
А когда мама уходила домой с малюткой на руках, сиделка говорила ей, весело улыбаясь:
— До свидания, госпожа Матье. До скорой встречи!
Оправившись после родов, мама мужественно отправлялась в привычный путь из квартала Круазьер к центру города.
— Ничего, все наладится, — говорила она. — У меня есть верное средство против боли.
И она уходила прихрамывая. Однажды утром, разглядывая свою ногу, всю изъеденную язвами, мама промолвила:
— Когда-нибудь мне ее отрежут…
Я ужаснулась и сказала:
— Я принесу тебе мазь от аптекаря.
Мазь стоила 20 франков. Сейчас это для меня пустяки. Но тогда для нас это были огромные деньги.
— Может, он отпустит ее в долг, — с надеждой сказала мама. Я попыталась, но. из этого ничего не вышло.
— Тем хуже, — заявила я сестренкам, — будем меньше есть.
Когда позднее, много позднее — после того, что было названо «успехом маленькой Матье», — удалось наконец положить маму на операцию, на ее бедных ногах обнаружили 23 язвы. Я ей тогда сказала с грустью:
— Ох, мамочка! Ты у нас просто мученица! А она мне ласково ответила:
— Да нет! С чего ты взяла! Старшенькая моя. до чего ж ты боязлива, девочка. Если бы я, как ты, всего страшилась, меня б давно на свете не было!
Я это хорошо понимала. Но разве могла я поведать журналистам историю маминой болезни?!
Однажды один из них весьма учтиво со мной попрощался. Но слух у меня острый, и я услышала, как он сказал своему приятелю, который ждал его в коридоре: