— Ну вот видите, вы действительно все знаете!
— Все я знаю! — Он обреченно махнул рукой. — А толку, что знаю? Я здесь не вас и даже не себя самого представляю, а государство Российское. Поэтому и говорю то, что говорить обязан. Впрочем, ваши дела, дорогая моя, не так уж плохи. Вы-то, я думаю, знаете, кто за вами стоит. Послы просто так по тюрьмам не шляются. Здесь, в представительстве, еще люди есть, а тут я прямую инструкцию получил…
Я попыталась совершенно искренне возразить и объяснить, что не понимаю, о каких таких людях, стоящих за моей спиной, идет речь. Семен с Игорем Борисовичем, как мне казалось, все же не тянули на тот уровень, на который намекал одышливый посол. Но он даже не стал меня слушать.
— Давайте не будем, дорогая моя! Я вас ни о чем не спрашиваю, а вы, в свою очередь, не должны напрягаться, чтобы мне врать!
— Я не вру!
Он опять отмахнулся.
— Моя обязанность сказать вам, что ваш вопрос решается и, видимо, вы будете отправлены для отбывания наказания на родину. Вы поняли, что я сейчас сказал?
— Да!
— Я обязан поинтересоваться, не притесняют ли вас в тюрьме? Не подвергаетесь ли вы пыткам? Не совершаются ли в отношении вас действия, унижающие ваше человеческое и национальное достоинство?
— А как, простите, можно унизить мое национальное достоинство — растоптать при мне блин с икрой, вылить водку на пол и разбить о стену балалайку?
— Не приведи господи! — Рассмеявшись, он поднялся. — По вашему ответу я понял, что тюрьма вам нравится! Что ж! Для человека, схлопотавшего пожизненный срок, это большая удача! И еще: я обязан поинтересоваться, как вас здесь кормят.
— Зефира с фабрики «Большевичка» мне не дают — так что, если бы не вы…
— Я же сказал уже — это не от меня! Просто ваши друзья знают, что вы любите именно этот зефир и еще неравнодушны к виски «Бомо», но виски сюда не пронесешь!
«Если речь зашла о „Бомо“, то это уже точно Семен!» — подумала я, и на душе потеплело.
— Знаете, — сказала я своему визитеру. — Мне здесь два раза подавали потрясающе приготовленный хумус!
Гость удивительным образом оживился.
— Интересно, как же это можно потрясающе приготовить хумус, да еще в тюрьме?
— Похоже, это был какой-то мусульманский праздник, — припомнила я. — А здесь к арабам проявляют вообще какие-то чудеса внимательности. Но и мне перепало. А делается все очень просто — берется самый обычный хумус и раскладывается по тарелкам так, чтобы в середине каждой порции была ямка. В глубокой сковороде тем временем кипит оливковое масло, в которое погружают кедровые орешки…
— Ливанские орешки! Здесь они ливанскими называются! — почти сладострастно подсказал мне посол.
— Отлично — значит, ливанские! И вот, когда орешки подрумяниваются, их вместе с кипящим маслом распределяют по тарелкам, заполняя кипящей смесью хумусовые ямки. Вкус…
— Спис-с-с-сфический! — процитировал мой гость и сглотнул слюну.
С кулинарной темы мы уже не свернули.
— А я, признаться, больше всего люблю заливное! — проворковал высокопоставленный дипломат. — Из свиных ножек, не на Ближнем Востоке будь сказано, и рыбное — из семги! И обязательно с шампанским! О господи! Грешен аз есмь!
Он ушел, а я съела сразу две зефирины и продолжила работу на компьютере. На самом деле это очень правильно — однажды остановиться и подвести итог прожитой до сего дня жизни. И тюрьма — едва ли не самое лучшее для этого место. Я старалась написать все совершенно откровенно, ничего не округляя и не сглаживая. Когда я стану благообразной старушенцией, пусть хоть что-то напоминает мне не только о событиях, в которых я участвовала, но и об испытанных мной чувствах. Я надеюсь, что та ветхая бабулька из непредставимого пока будущего вспомнит запах московской хрущевки, в которой выросла, и брызги на порогах бесчисленных российских рек, по которым сплавлялась на старенькой байдарке с обожаемым отцом. И пусть в ее ушах зазвенит вновь отцовская гитара и вновь раздастся его волшебный хрипловатый голос. Пусть она вспомнит, что чувствовала, когда встретила свою первую и единственную любовь, и как потом по глупости лишилась невинности с безразличным ей придурком. Пусть она вновь ощутит ту боль, которая парализовала меня и маму, когда нас бросил отец, внезапно превратившийся из благородного гранда в вульгарного нового русского. Как это было горько! Но еще ужаснее осознание того, что она сама предала любимого человека, поверив грязной клевете! Я надеюсь, что на склоне лет та старуха потеряет все, что угодно: зубы, волосы, но только не здравый рассудок. Ибо я никогда не буду готова к встрече с дядюшкой Альцгеймером! И я буду сильной, пока буду помнить, как боролась за свое место под солнцем! Брошенный институт, полный риска бизнес, рожденная хрен знает от кого дочь и проклятый рэкет! И снова короткая встреча все с тем же любимым человеком! А потом выстрелы, мои выстрелы в несовершеннолетнего террориста, попытавшегося убить нас в ту минуту, когда мы наконец снова встретились на этой земле! И вот, наконец, тюрьма. Мне еще нет и тридцати! Меня можно ненавидеть и даже презирать! Меня можно обзывать и убийцей, и блядью! Но я — боец! И я верю, что, даже дожив до старости, останусь собой! Старое сердце будет биться сильнее, вспоминая то, от чего билось в молодости, и продолжит гнать по-прежнему горячую кровь по моим старым жилам!