Как бы то ни было, стоя на 17-й позиции, предаешься раздумьям. Даже вид оттуда сам по себе жесток: ты вообще ничего не видишь, до горизонта только машины, машины, как будто они никогда не кончатся. Физически чувствуешь, что значит — быть сзади, быть вдали. Бессмысленно также было играть в героя, можно было только послушно ехать в колонне, иначе были слишком велики шансы попасть в аварию. В гонке я неплохо продвинулся вперед, как почти всегда в этом году, и снова — совершенно неожиданно — сход. На этот раз причина — болт крепления интеркулера, в Детройте — тормоза, в Ле Кастелле — дифференциал, в Сильверстоуне — электрика. На Нюрбургринге открутилось колесо, на Остеррайхринге сдох турбонагнетатель. Это невозможно понять, в это нельзя поверить.
Начинаешь видеть призраков. То, что Деннис и Барнард в этом году полностью поддерживали Проста, было ясно, кроме того, его позиция в чемпионате полностью оправдывала все эти устремления, начиная с середины сезона. Иногда всплывала, преимущественно в газетах, мысль, что моя серия дефектов — это месть Рона Денниса. Это, конечно, ерунда. Деннис, пусть и не сердечный друг, но и не преступник, он не стал бы намеренно программировать мои поломки. Это просто идиотская, удручающая в своей последовательности серия, которая в один прекрасный момент обрела некую собственную динамику и теперь не могла покинуть наши головы. А не виноват ли я сам? Десять раз подряд невезение,[24] этого не случалось до сих пор ни у одного из гонщиков в мире. Я сказал себе, что и ты сам в этом повинен, и мне надо обратиться к самому себе. Может эта странная машина чувствует, что я уже не со всем сердцем стал относиться к делу, может, это же чувствуют и механики? Нет ли некоей искры, которая должна проскакивать в процессе, чтобы все работало?
Должен признаться, что от меня искр было мало. Уже в Рио, на первой гонке, мне приходилось искусственно себя настраивать, потом вновь в Монако, в Монреале, а потом практически в каждой гонке. А ничего нового не было. Тот же Прост, возможно, еще немного лучше, чем раньше, тот же Деннис, еще брюзгливее, чем раньше, та же машина, те же люди.
Оглядываясь назад, я нахожу, что способ, каким я осуществил свой первый уход, в 1979 году в Монреале, был ошибкой. Выйти из машины посреди тренировки и сказать, что я ухожу… — тогда я считал это хорошим поступком. Теперь я представляю себе все иначе. Я хочу намного точнее измерить, перепроверить мои чувства, почувствовать причины. Я решил на этот раз принять совершенно хладнокровное, продуманное решение.
То, что я чаще ловил себя на размышлениях об опасности этого спорта — явный признак того, что надо уходить. В Сильверстоуне произошел один разговор с Пике. Он рассказал о своей маме и брате, как сильны до сих пор его отношения с семьей, и как он их поддерживает. При этом он упомянул, что, собственно, примирился с тем, что погибнет в гоночном автомобиле, и что об этом знает его мать. Я решил углубить тему: правда, что он действительно примирился с этим, возможно ли это? Он подумал и сказал:
— «Да, думаю, да».
От такого настроя в этот момент я был бесконечно далек. Разговор с Нельсоном заставил меня сильно задуматься, поскольку я понял, как много думаю о выживании, как важно для меня стало спасение собственной жизни. Я больше не был на стороне Пике, а был на стороне тех, кто думает, что добился того, чего хотел. Мне надо только взять шлем и вовремя уйти домой.
Обрывок мыслей в Монреале: я выезжаю из боксов, вижу, как мои коллеги проносятся на полном газу, втискиваются в первый поворот, допускающий скорость 250. Поскольку я выехал из боксов, то нахожусь совсем в другом скоростном диапазоне, как зритель, которого все это не касается. Потом я вижу человечков, которые сгорбились в машинах и болтаются на скорости 250 на ухабистом полотне, вижу, как их головы мотает туда-сюда, и, как посторонний, чувствую: да это же сумасшедшие бедолаги, решительно спятившие. Любая малость, которая может произойти с машиной, отправит одного из этих человечков в такой дальний полет, что с ним будет сразу покончено. Потом я вынужден себя уговаривать и мотивировать: «Давай, парень, давай газу, ну, поехали!» И на следующем круге я овладеваю собой настолько, что становлюсь одним из этих психованных человечков.
Я не могу говорить об этом с Простом, мне нельзя подносить мои слабости на блюдечке. Но я представляю себе, что он не размышляет, что ему все равно, что он совершенно расслабленно сидит в машине и неистово жмет на газ.
Я решил понаблюдать за собой и своими чувствами, на протяжении какого-то времени позадавать себе вопросы и честно отвечать на них. Постепенно я пришел к выводу, что мне больше всего недостает естественности происходящего и не имеет смысла ездить, так сказать, с включенным рассудком… Плюс к этому — ледниковый период в McLaren (не касается Алена, но почти всех остальных), плюс смехотворная серия дефектов — когда-то сумма этих вычислений окончательно стала отрицательной, так что все было ясно. Я мог все прекратить, но не видел проблем и в том, чтобы проехать сезон до конца. Моя тренированная способность к мотивации была достаточно сильной для того, чтобы эти несколько гонок продержаться в хорошем стиле.
В пятницу перед гонкой на Нюрбургринге я сказал Рону Деннису, что я в следующем году больше не буду выступать, ни за него, ни за кого-то другого. Он принял это, но попросил пока не говорить об этом. При объявлении о моем уходе все шефы команд ринутся к своим — и без того слишком малочисленным — звездам и склонят их к срочному продлению контрактов. Не мог бы я быть так любезен позволить ему сначала приобрести нового человека? Это я ему пообещал. Через неделю он позвонил и сказал:
«У меня есть Росберг, он подписал контракт. Ты можешь теперь говорить и делать, что хочешь».
Мне было в самый раз, поскольку следующей «остановкой» был Остеррайхринг. Теперь я мог объявить об уходе в собственной стране. Я попросил даму из Marlboro, ответственную за прессу, объявить о пресс-конференции Лауды в субботу в девять часов. Я хотел бы сделать announcement.[25] И о чем я хочу объявить?
«Если я тебе это скажу сейчас, тогда завтра мне не о чем будет объявлять. Может быть, я беременный».
Через пять минут Рон Деннис был тут как тут. «У тебя завтра пресс-конференция?» «Да, почему бы и нет?»
«О'кей. Пресс-конференцию даст McLaren. Я буду присутствовать».
«Ты спокойно можешь придти, но это пресс-конференция Лауды. Она не имеет отношения к McLaren».
На следующее утро в шатре на трассе было очень много журналистов. Трудности я испытывал в том, чтобы понятно объяснить факт, который я сам находил странным: я ухожу, но не сразу. Я просто рассказал, как было на самом деле, о падающей мотивации и расширяющейся Lauda Air, то есть о смене профессии. Поскольку рядом стоял Рон Деннис, для меня было само собой разумеющимся поблагодарить его и McLaren. Потом я попросил журналистов задавать вопросы.
Мгновенно возникла тема: а что в McLaren будет дальше?
Деннис подошел к микрофону, но не ответил на вопрос, а сильно взмахнул рукой и, показав назад, где стоял Джон Барнард, сказал: вот действительно великий человек, который и реализует все большие достижения, его способности никогда не оцениваются должным образом, это сейчас надо прямо заявить. Ни слова про меня — только Барнард и McLaren. Было глупо и неприятно, это можно было прочесть по лицам журналистов.
Сразу вслед за этим была тренировка, вскоре у меня случилась поломка нагнетателя, и я вынужден был ждать. Деннис пришел ко мне в боксы. Я сказал, что он дерьмо и выставил себя перед людьми идиотом. На это он ответил только старой поговоркой: «Nobody is perfect, everybody makes mistakes».[26] Я повернулся и ушел, оставив его стоять. За выходные он понял, что вызвал волну антипатии, в том числе и в британских изданиях, и извинился передо мной. Будто бы он предыдущим вечером выпил, был растерян, его запутала двуязычность пресс-конференции и черт его знает что еще.
24
Между тем, бъло третье место в Имоле и пятое в Нюрбургринге, но в обоих случаях не обошлось без дефектов, которые не позволили занять более высокое место.