Моя первая встреча с Дунглем протекала примерно так:
Я лежал в постели и не мог пошевелиться от боли. Объявили о приходе целителя. Пожалуйста, пусть заходит. Выход на сцену Дунгля. Он в плохом настроении, резок, скомканное Guten Tag. Он только посмотрел на меня, к чему-то немного прислушался, даже не дотронулся до меня и решился на окончательный приговор. «Тут я совсем ничего сделать не могу сделать. Если Вы что-то от меня хотите, должны озаботиться Вашим приездом в Вену». Уход Дунгля, а я думаю, что это самый большой брюзга на свете.
Несмотря на успокаивающую классификацию в чемпионате (после трех гонок у меня было 24 очка, у ближайшего соперника — 10) в Ferrari разразилась паника, которая и меня напрягла. Я хотел сделать все, чтобы стартовать на следующем Гран-при. Так что, с возрастающими болями я, тем не менее, поехал в Вену, чтобы показаться замечательному хирургу-травматологу Пойгенфюрсту и представиться Вили Дунглю. Оба часто дополняли друг друга в щекотливых случаях.
Дунгль сказал мне, что сделав усилие для этой поездки в Вену я, так сказать, квалифицировался для его помощи, поскольку до сих пор он считал меня за очень надменного спортсмена, который не считается с собственным телом. Если я четко и ясно выражу волю — сделать, начиная с сегодняшнего дня, что-либо для своего тела, он начал бы со мной заниматься. Я проскрипел что-то вроде: «Ага…»
Начиная с этого момента, Дунгль стал одним из важнейших для меня и для моей профессии людей. Он непобедим, он гений. Его знания, чутье, деликатность, его методы — я просто не могу себе представить, что на Земле есть второй человек, который столько же может. Он заново открыл для меня тело, и в возрасте 36 лет я в лучшей форме, чем в 26. Он привел меня к тому, что я сменил рацион питания и привычки, и для всего находил такие объяснения, которые я действительно мог понять.
Помимо этого, он один из лидеров по брюзжанию на свете. С ним почти невозможно говорить по телефону. При разговоре по телефону он так недружелюбен, что через три слова хочется положить трубку, ибо непонятно, как с ним говорить дальше. Тональность разговоров между Вилли и Густи[16] Дунгль — тоже наслаждение для любителей суровости. Но, поскольку они недавно отпраздновали серебряную свадьбу, этому не придается почти никакого значения.
Обычно сначала нужно подождать, насколько теплее станет нрав нашего Вилли. Все эти годы он страдал от тяжелой болезни почек, о которой знали лишь немногие, и дела его теперь идут только в гору после успешной пересадки почки летом 1985 года.
Удивительной его особенностью является тот факт, что его золотые руки ржавеют в тот момент, когда касаются руля. Это восхитительно, с какой уверенностью он включает не ту передачу и упрямо остается на ней. Об этих вещах с ним дискутировать нельзя, он упрям и несговорчив, как осел и становится все более ворчливым.
Прекрасный пример: случай произошел несколько лет назад в Южной Африке, когда импортер Mercedes предоставил мне в распоряжение модель 380 SE в чудесном цвете «золотой металлик». Я передал его Вилли для того, чтобы он мог ежедневно покупать свежие продукты и договорился с ним о соблюдении трех вещей, даже если внутренне он будет им противиться. Первое — в Южной Африке левостороннее движение. Второе — при движении селектор КПП должен находиться в положении «D». И третье — при парковке нужно всегда ставить автомобиль на ручной тормоз.
Несколько дней это работало чудесно. Каждый раз, когда он возвращался, я мимоходом осматривал машину и констатировал: все еще без повреждений. У меня, как всегда, было тщеславие вернуть арендованную машину в оригинальном состоянии, отсюда и мое восхищение фантастическим улучшением формы Вилли.
И вот на субботних тренировках Вилли отсутствует. Я уже в McLaren, уже застегнуты ремни, а Вилли нет. Я зову Рона Денниса: «Где Вилли?» Он успокаивает меня: «Сейчас не могу тебе сказать». Конечно, это был самый идиотский ответ, я встревожился и потребовал рассказать, в чем дело. Ответ: «Вилли в полиции».
Произошло следующее. Вилли был в овощном магазине, чтобы купить обычные чудесные вещи, как вдруг — коварным и необъяснимым образом — наш Mercedes цвета «золотой металлик» пришел в движение и въехал в магазин через витрину. Огромные убытки, огромное возбуждение. «Необъяснимо», — сказал Вилли, и был очень зол на Mercedes. Даже возникла версия, что пара негров якобы толкнули автомобиль в витрину, желая ограбить магазин. Все казалось более вероятным, чем то, что Вилли забыл поставить машину на тормоз. Тогда я сразу закрыл тему. Я все равно бы ничего не добился, только рассердил бы его.
Ну хватит об этом. Вождение чаще всего брал на себя я, а в остальном главным и единственным настоящим был он, и я ему бесконечно благодарен.
Тогда, в мае 1976 года, Дунгль на самом деле смог восстановить меня для гонки в Хараме. Однако вся акция проходила на пределе, все очень легко могло пойти не так. Во время жесткого маневра в дуэли с Джеймсом Хантом сломанное ребро выскочило и могло при этом проткнуть легкое. И боли были по ту сторону переносимого. Массаж Вилли, который он сделал после гонки, чтобы вновь вправить ребро, был чистым волшебством. Мое второе место в Хараме означало драгоценные шесть очков, а все вместе было первым ощущением предстоящего хаоса в моей жизни и в Ferrari.
Но сначала большой сбор — победа в Цольдере, победа в Монако, победа в Брэндс-Хэтч. После первых девяти гонок сезона у меня было 61 очко. Оба ex-aequo[17] вторых гонщика, Джеймс Хант на McLaren и Патрик Депайе на Tyrrell, были едва на горизонте: по 26 очков.
В противоположность обычной для Ferrari практике, мой контракт хотели продлить уже в середине сезона, не желая каких-либо сюрпризов. Энцо Феррари, как правило, имел дурную привычку заставлять своих гонщиков дергаться, пока нигде не окажется свободного места. Таким образом снижались цены, и Старик считал себя за умного тактика. Но в 1976 году Коммендаторе был исключительно расположен для того, чтобы вскоре придти со мной к соглашению. Шоу, которое получилось из этих переговоров, я уже однажды описывал, я не могу этого выразить по другому, поэтому разрешите мне привести здесь выдержку из книги «Протокол» 1977 года:
Я сижу со стариком и его сыном Пьеро Ларди в задней комнате ресторана Cavallino, напротив завода в Маранелло. Мой итальянский хотя и стал уже вполне пригодным, но на таких переговорах Ларди всегда делает итало-английский перевод. Он охотно желал бы, чтобы я остался и в 1977 году, сказал Старик, что для этого нужно? Команда с двумя гонщиками, а не с тремя, говорю я, поскольку это превысило бы возможности техников и механиков. И в качестве второго пилота я охотно бы увидел Регаццони. Это будет сложно, его я хотел бы отстранить, говорит старик. Мы немного говорим о том, о сем, и я все время повторяю, что для меня бъло бы замечательно, если Регаццони останется.
В один момент он спрашивает, что я думаю о деньгах. Сколько я потребую? Я называю ему сумму в шиллингах: столько-то миллионов шиллингов. Он молчит, встает, идет к телефону, звонит бухгалтеру Делла Каза и спрашивает его: сколько будет в переводе столько-то миллионов шиллингов? Ждет ответа, кладет трубку, возвращается и спокойно садится напротив меня. ПОТОМ ОН НАЧИНАЕТ ОРАТЬ ТАК, как я еще в жизни не слышал. Он кричит, как на вертеле: наглость, свинство, что я себе позволяю, я сошел с ума, нам не о чем больше говорить, нам не по пути, и когда он переводит дыхание, Пьеро быстро переводит последнее проклятие. Перевод — полезная «прокладка» в таких переговорах, ругательства делаются более абстрактными. Я говорю Пьеро, переведи ему, если нам не по пути, то я могу лететь домой. Пьеро говорит, чтобы я оставался сидеть. Так продолжается некоторое время, наконец, я говорю, что Феррари должен сделать встречное предложение. Нет, — говорит старик, он хочет видеть в своей команде только счастливых гонщиков, а его встречное предложение не сделает меня счастливым. Ну ладно, тогда я действительно могу ехать домой. Раз мое предложение не принято и встречное не делается, то у нас нет шансов. Наконец, он делает предложение, на добрую четверть ниже моих требований, уже в лирах. Я злюсь и говорю Пьеро: объясни ему, что его менеджер уже предлагал мне на пару миллионов лир больше, он, что, хочет меня одурачить? Мой гнев не наигран, я теряю уважение, поскольку мы равноправные партнеры. Он хочет купить мои способности, а они стоят столько-то. Что? — кричит старик, — это правда про Аудетто? Да, — говорю я, позови его. Он зовет Аудетто, спрашивает его, верна ли названная сумма? Да, — говорит Аудетто, он предложил столько-то. Потом Феррари говорит мне: хорошо, если один мой сумасшедший служащий предложил столько, то ему придется согласиться. Аудетто он обещает еще поговорить с ним и отпускает его. Но это мое последнее предложение, кричит он на меня, ревет, как бык. Я показываю добрую волю и спокойно снижаю планку на процент. В ответ на это он успокаивается и говорит, что я бессовестный, это неслыханно, с него хватит, я перешел все границы, у него нервы, я хочу его смерти. Я прошу перевести Пьеро, что Ferrari без меня не стала бы чемпионом никогда. Пьеро: «Этого я не могу перевести, я этого не сделаю». Я ему отвечаю, чтобы он не трусил и спокойно переводил, причем быстро. Пьеро собирается с духом и переводит, краснея. Старик начинает снова кричать, он целый час ходит туда-сюда, пока не спрашивает, сколько я требую. Я опускаюсь еще на четыре процента, это мое последнее предложение.