Мадам Сигрякова встала, оправляя платье, держась необыкновенно прямо и сухо. Только лицо у нее стало совсем белым, рыхлым, как комок мокрой газетной бумаги. Не глядя на Тоню, она бросила:
— Идите в комнату, госпожа Люричева.
Тоня кивнула, только чужому вмешательству она уже не шибко радовалась. Ей стало страшно, и она испугалась: как бы это была не Настя. Она на миг представила, что сейчас войдет в свою спальню, а там, на фоне окна, будет раскачиваться настин труп, только вместо ее простоватого лица на нее взглянет разъеденная трупной гнилью маска певицы Ле Мортье…
— Ты чего так поздно, Тонь? — Настя сидела на кровати, обняв ноги, и при виде соседки встала в полный рост. — Жуть такая, кричат, бегают, и ничего…
— У нас кого-то убили, — произнесла Тоня. Глядя в чужое лицо, чистое, еще совсем детское, она ощутила усталость. Смертную. Вытягивающую жилы и забивающую голову усталость. — Ох, Настя…
Тоня нетвердо прошла к кровати, упала лицом в подушку и затихла. Очень хотелось наркотиков. Хоть каких. Но в пансионе их не хранили, и пришлось бессильно грызть подушку под Настины причитания. Кажется, на улице шумели: по мостовой стучали копыта коней, гремели колеса, перекликались голоса. Но, может быть, это только остатки ядов гуляли в крови. Тоня до боли сжала в пальцах кусок надушенной простыни.
В темноте под веками проплывало гнилое лицо Ле Мортье. С высунутым распухшим языком, оно лихо отплясывало в зеленоватой пустоте — только веревка весело извивалась над ней, дрыгаясь в такт заводной джиги.
========== Часть 2 ==========
Утром, умываясь и натягивая темные полупрозрачные чулки, Тоня увидела желто-синее пульсирующее болью пятно на коленке. Вздохнула, не находя сил ни на возмущение, ни на злость. Только отчаянье, давящее с самого пробуждения, усилилось. Яков до синяка пережал ей коленку, ни за что, просто так. И теперь огромный лиловый синяк будет болеть при каждом балетном па, но этого мало. Каждая дура — а хуже того, госпожа Сигрякова, — сможет полюбоваться на это. Тоня прикрыла глаза, обессиленно откидываясь на стенку и безвольно опуская руки. Голова болела, под языком было сухо, тело казалось ватным, тяжелым. И она совершенно не знала не только о том, что делать с чулками. Она понятия не имела, что делать с жизнью.
— Ой, Тонечка, ты где так умудрилась? — жалостливо вопросила собранная и немного растрепанная Настя.
Никогда не получалось у нее выглядеть вылощено и изящно. Но сейчас, Тоня знала точно, ей следовало позавидовать Настиному виду.
— Упала. — Голос прозвучал чужим и равнодушным. Хриплым. Тоне стало противно. — У тебя нет запасных чулок? Только плотных.
— Есть, но они же тебе велики будут, — виновато пролепетала Настя. — Слушай, Тонь, а если я дам тебе иголку и нитки? Может, заштопаешь свои?
— Ладно, — Тоня снова почувствовала глушащую пустоту. И почему она не могла сделать этого раньше?
— Вот и хорошо, — обрадовалась. Настя. — Я тебе с завтрака яблочко принесу, хочешь? Целых два?
— Одного хватит, — Тоня приняла в дрожащие руки иглу и нитку.
Она управилась с чулками как раз к концу завтрака и помчалась вниз, в зал. Вдоль длинных зеркальных стен уже строились балерины. Одни только натягивали пуанты, другие уже тянули ноги. Тоня устроилась в дальнем углу, куда реже всего проходили педагоги, и, усевшись, стала судорожно натягивать пуанты. Было больно и туго с непривычки. Резко, быстрее-быстрее растягиваться — еще больнее. До слез и шипения, а по-другому нельзя было. Она сама виновата: отдыхала два дня подряд, даже носочков не потянула. «И заслуженно, заслуженно», — ругалась про себя девушка.
Музыка в это утро не заиграла. Начищенные инструменты горбились под пыльной парусиной, зато госпожа Румянова строго держала счет — лучше любого барабанщика. Она проходила вдоль белых девичьих соцветий, щурилась, поджимала губы и у каждой находила недостаток. Ровнее. Выше. Мягче. Тонкий стек в ее костистых руках никогда никого не бил — и все равно внушал трепетный ужас девочкам помладше. Они подчинялись беспрекословно. Тоня морщилась.
Кроме госпожи Румяновой в зал никто не явился. Пока она проплывала к одной стене, у параллельной разгорались сплетни и разговоры, можно было схалтурить. Но если грозная мадам оказывалась рядом, приходилось выжимать из себя все и больше. Тоня уголком глаза следила за приближением величественной наставницы, хмурилась и думала о том, что можно бы грохнуться в обморок и не позориться.
Дверь в зал отворилась, и девчонки повскидывали головы. «Прокурор… прокурор… прокурор…», — в едва различимом шепоте Тоня уловила одно слово. И, хмурясь, поглядела на сутулый силуэт в длинном плаще и широкополой шляпе. Рядом с ним сдержанно выступала мадам Сигрякова. Она широким жестом обвела всю залу, кивнула на выход — мол, не уйти ли нам? Прокурор мотнул головой и, небывало громоздко для этих мест выступая сапогами, вышел вперед.
— Ничего страшного, девочки, — объявила мадам Сигрякова.
— Тянемся, тянемся! — прикрикнула, хлопнув себя по коленке стеком, госпожа Румянова.
Закованные в пуанты стопы взлетали вверх. Перекатывались под нежной кожей стальной крепости мышцы. Госпожа Румянова мерно считала, командовала новые позы и упражнения, а прокурор шел вдоль все тех же изящных букетов: белые, синие, розовые платья, атласные ленточки, летящие вслед за разбитыми потрепанными пуантами.
Тоня старалась ни на кого не смотреть. Нынче наркотики пользовались все меньшей благосклонностью у медиков и жандармов, и она помнила, как одна женщина в «Сиреневом восходе» сказала ей, что «эти сволочи нашу сестру издалече видят: по глазам чуют, как гончие по кровавому следу». С тех пор у нее и появилась привычка прятать глаза от блюстителей закона. Точно они могли всю душу вытянуть через ее прозрачные глаза, всю подноготную выпытать и весь воздух выдышать. Тоня их не любила, хотя никаких проблем с законом иметь не могла. Явных проблем.
— А это наша гордость, — мягко вещала Сигрякова. — Антонина Люричева, очень многообещающая барышня…
— Имела она близкие отношения с покойной Солжениной?
— Нет, девочки почти не пересекались…
«Васька умерла», — вздрогнула Тоня. А потом сообразила, что вопрошающий голос принадлежит вовсе не мужчине. Приятное женское контральто, сильно сдерживаемое, так что Тоня еле различила вопрос. Она подняла побледневшее, мокрое от пота лицо и взглянула прямо в глаза следовательницы.
— Попросите тоже зайти ко мне после занятий, — сонный, обманчиво-ленивый взгляд скользнул по Тоне и перешел к следующей девушке.
«Это она, — Тоня продолжала тянуться, морщась от боли, кривясь, выкладывая всю себя, чтобы отвлечься от мыслей. — Это точно она. А Ваську убили… и зачем-то нужна я…»
В коридоре у кабинета, который заняла следовательница, жались на лавочках вызванные мадам Сигряковой девушки. По большей части они были выпускницами: либо из Васькиной группы, либо из смежной. Лица у них, хотя и юные, выглядели усталыми и осунувшимися, движения томными и излишне нервными. Тоня сразу поняла: кокаинетки. И тем обиднее стало, что и она среди них — хотя на год младше и, вроде бы, куда свежее.
Тоня стояла, подперев стенку лопатками, и тянула гудящие от боли ноги. Краем глаза она следила за тем, как в кабинет по очереди заходят и выходят: Анфиса Редина, Александра Кручева, Ангелина Зельц. Даже в скромных ученических платьях они двигались изящно и легко, точно бутоны на воде. Плыли, гордо неся осунувшиеся лица с замазанными под глазами синяками, в каждом плавном движении храня нервозность и желание затянуться. Готовые примы на сцену далекого Мариинского театра. Только вот лучше Васьки никому из них не стать…