– Как я тебе нравлюсь? – спросила она, изящно выставляя бедро, отчего моя фамилия скукожилась.
– Я уже все знаю, – мрачным голосом процедил я, запахивая полы халата.
– Я сняла ее на остановке автобуса около рынка, – сказала Ирина, разглаживая афишу и прикидывая, куда бы ее повесить: в прихожей рядом с зеркалом или на дверь туалета.
Я прошлепал босыми ногами на кухню и поставил турку на плиту.
– Мне тоже кофе! – крикнула из холла Ирина. Она прилаживала афишу на стену между копией картины Караваджо "Давид с головой Голиафа" и головой бурого кабана, подстреленного мною на одном из островов Кабо-Верде.
– Мне это перестает нравиться, – признался я, добавляя в чашку сливки – Ирина любила со сливками. – Макс перестарался. Мы глубоко разочаруем тех несчастных людей, которые клюнут на эту лживую рекламу и придут в театр… Возьми сыр в холодильнике…
– Почему лживую? – возразила Ирина. Она с трудом гасила восторженный огонь в глазах. Ей эта затея очень нравилась. – Разве ты у нас не магистр индукции и дедукции? Разве не талантливый сыщик?
– Бред, – покачал я головой, размешивая в чашке сахар. – Сыщики еще никогда не выступали перед публикой в качестве артистов.
– Значит, ты будешь первым.
Я пошел в душ. Утренний моцион в ванной я всегда совершал после чашки кофе, а не наоборот, как принято у большинства людей. Многое в моих привычках было поставлено с ног на голову.
– Чтобы ты чувствовал себя на сцене комфортно, – говорила Ирина в дверную щель, – ты должен побывать на ней заранее. Сейчас мы поедем в "Изумруд"!
"Придумала себе забаву!" – думал я, тщательно намыливая голову крапивным шампунем. Обильная пена стекала по моему телу. Я сделал воду чуть похолодней. Сквозь кожу внутрь организма проникала свежая жизненная энергия. Я чувствовал прилив сил, легкость и подвижность в каждой мышце… Да что это я нагнетаю атмосферу? Проще надо относиться к предстоящему мероприятию. С некоторой долей юмора. Надо выступить? Выступлю! И выверну наизнанку всю свою подноготную. Народу всегда интересно сунуть свой нос в чужую личную жизнь. Пусть сует. Мне нечего скрывать и стыдиться.
Укладку мне делала Ирина. Вооружившись феном и круглой расческой, она что-то взбивала и накручивала на моей голове. Длилась эта пытка минут пятнадцать, после чего мне было позволено подойти к зеркалу.
– Скаковой конь, который пытается выдать себя за комнатную болонку, – дал оценку я своему новому образу и сунул голову под кран.
Погода выдалась пасмурной, накрапывал мелкий дождик, и море штормило. Только потому я согласился пожертвовать пляжем и позволил Ирине затащить меня в летний театр, в котором мне завтра предстояло развлекать публику. Двери театра были заперты, но это не остановило Ирину, и она приказала лезть через стену.
– Жаль, что мои зрители соберутся только завтра, – сказал я, оседлав стену верхом и подав оттуда руку Ирине. – Вот бы они повеселились, глядя на нас… Послушай, а ведь это идея! Представь: конферансье объявляет о начале моего выступления, гаснет свет, звучит гнетущая музыка, луч софита устремляется на стену, по которой, кряхтя и пачкаясь в известке, ползет гениальный сыщик Кирилл Вацура…
Сидя на стене и болтая ногами, мы хохотали от души. Я спрыгнул первым и уже снизу поймал Ирину. Несколько мгновений она находилась в моих объятиях. Мы стояли, прижавшись друг к другу, и еще тяжело и часто дышали. Глаза Ирины были совсем близко, мне будто удалось заглянуть в ее душу с микроскопом и увидеть в мельчайших деталях цветочное буйство ее чувств.
– Давай репетировать, – произнесла она, заметно смутившись, и осторожно высвободилась.
Ирина, Ирина, думал я, идя вдоль ряда мокрых скамеек. Она всегда строго соблюдала дистанцию между нами, держала расстояние, иной раз сводя его до критических значений, но никогда не пересекая линию возврата… Мы с ней, наши отношения напоминали мне гравитационные законы космоса. Мы сближались, как две планеты, обладающие мощной силой притяжения, но лишь настолько, лишь до той предельной близости, когда взаимным влечением еще можно управлять, еще можно превозмочь взаимодействие и разойтись. Ирина слишком хорошо знала себя и способности своих чувства. Стоило бы ей хоть на мгновение перейти ту критическую черту, как ее движение ко мне стало бы стихийным, неуправляемым и неудержимым…
Я запрыгнул на сцену, встал посреди лужи и оглядел расходящийся от меня веером партер. Немного воображения, и я представил сидящих на первом ряду старушек в ажурных, с выцветшими матерчатыми цветами шляпках.