Бывший муж примеряет принесенные брюки, а я жду его, нервно разматывая и отпуская обратно на катушку сантиметр.
Процедура займет не больше пятнадцати минут, но я все равно чувствую себя поверженной. Прогнутой. Слабой.
Айдар пускает корни и окружает меня, как пять лет назад в другом городе. Он у всех на устах. Все его уважают. Многие неприкрыто хотят. А он хочет в мою жизнь. Глубже, чем я готова его пускать. Очевидно, теперь не чтобы спасти.
И он меня опять не спрашивает.
Я слышу, как со свистом застегивает ширинку, осталась пуговица и выйдет. Волнуюсь.
Зачем приперся? Вот зачем? Мало в городе ателье?!
Ругаю его про себя. Вслух только ускоряю нервные манипуляции с сантиметром.
Айдар дергает шторку, я давлюсь воздухом. Отворачиваюсь и кашляю, пока он неспешно идет навстречу.
Останавливается ближе, чем стоило бы. Я снова красная, а он не щадит:
— Воды может? — спрашивает с легкой издевкой. Я мотаю головой и прячу сантиметр в кармашке юбки.
Вспоминаю, как тогда еще даже не муж щедро поил меня в прокуратуре. В той самой, в которой есть еще и розетки…
В экс-прокурорские глаза не смотрю. Мажу по выраженному рельефу грудной клетки и съезжаю взглядом вниз.
Вру себе, что даже не интересно, вспомнил ли он те же моменты и те же слова.
Скольжу по обтянутому тонкой тканью прессу вниз до пояса брюк. Задерживаюсь на оттопыренном кармане.
— Телефон нужно достать.
Командую, чувствуя ужасную неловкость. Мне кажется, что причина образовавшегося бугра не только в телефоне. Или не кажется.
Это смущает, но только меня.
Волосы на виске волнует чужое дыхание — следствие мужской усмешки. Вскидываю взгляд, чтобы снова натолкнуться на насмешливый ответный и стать на несколько тонов розовее.
Завидую врожденной уверенности мужа. Я-то родилась совсем другой.
Айдар демонстративно достает мобильный из кармана, не отрывая глаз от моих.
— Спасибо.
Благодарю невпопад и снова скольжу вниз по поло, по брюкам, стараясь не заострять внимания на ширинке. Какая разница вообще? Мне подшивать их нужно, а не с замком работать.
Бужу в себе профессионала. Хмурюсь и присматриваюсь. Ткань собралась на ботинках не очень выраженной гармошкой. Здесь если и нужно обрезать, то совсем чуть-чуть, но смущает меня другое. Опыт позволяет определять качество вещей даже на глаз. И я вижу разительную разницу между поло и брюками.
Я прекрасно знаю одежду, которую предпочитает мой муж. И на нем сейчас далеко не Эрменеджильдо Зенья.
— Ты планируешь носить с этой обувью?
Поднимаю глаза, обманывая себя еще и в том, что готова выдерживать такое явное внимание. На самом деле, нет. Хватает меня ненадолго.
Близость Айдара, его расширенные зрачки, явно видная фактура кожи и ощутимое тепло становятся катализаторами химической реакции в моем организме. Я недопустимо сильно волнуюсь. Спускаюсь от глаз к переносице. Дальше — к губам.
— По настроению.
Айдар пожимает плечами. Я оставляю при себе: ты вообще их носить не собираешься, я же знаю, что делаешь.
Но вслух прошу:
— Тогда обувь лучше снять, — делая еще одну отчаянную попытку выдержать зрительный контакт.
Натягиваюсь струной и замираю. Сердце тормозит почти до полной остановки. А потом бьет о ребра и устремляется галопом прочь.
Это его реакция на снисходительную усмешку.
Ясно. Меряем так.
Сама шагаю ближе. Берусь за петли для ремня и сажаю брюки так, как нужно для примерки. У меня давно нет никаких проблем с прикосновениями к посторонним людям, но от касания к Айдару бьет током. Настоящим тоже.
Брюки — стеклянная синтетика. Я стряхиваю пострадавшую от ощутимого разряда кисть и смотрю на бывшего мужа зло.
— Где ты их нашел вообще? Кривые. Искусственные…
Готова ли я услышать: «да мне похуй, я чисто над тобой поиздеваться…»? Вряд ли. Но в глазах все равно читаю это.
— Мог и из жалости взять. Есть такая слабость…
Ответ Айдара пробивается сквозь плотную вату моей самозащиты и, наверное, именно она смягчает убийственный удар.
Щеки нагреваются сильнее. Я глотаю обиду. Возвращаюсь к брюка и все же ровняю их, нсколько это в моих силах, чтобы хотя бы как-то померить.
Мне до отчаянья страшно из-за мысли, что теперь вот так будет всю мою жизнь. Он будет врываться с унижениями. Я привыкну их впитывать. Рано или поздно осознаю, что только из них и состою.
Меня есть, за что презирать, но неужели в памяти не осталось ничего хорошего? Неужели все тепло сгорело на том, устроенном даже не нами, пожарище?