Сидящая рядом с мужем Ванда Василевская самоуверенно улыбнулась. Зал зашумел.
- Кто вы такой, что судите о сценарии?! - возмутился Корнейчук.
Из зала послышались крики: "Лишить его слова!", "Нахал!", "Вiн с глузду зихав!".
- Такие обвинения далеко не безобидны. За них нужно отвечать. Что вам не нравится в моем сценарии?! - В вопросе Корнейчука звучала угроза.
У меня еще с войны было правило: если противник в споре прибегает к демагогии, ты должен воспользоваться тем же оружием.
- Меня всю жизнь учили марксизму,- ответил я.- И я знаю, что "историю можно судить только с позиций классовой борьбы". И мне непонятно, почему эксплуататоры турки у вас - обезьяны, эксплуататоры поляки - сволочи, а русские эксплуататоры цяци (в данном случае: очень хорошие).- Меня обуял полемический зуд. Мне нравилось злить Корнейчука. Я невзлюбил его еще с начала войны, когда прочитал его подхалимскую пьесу, в которой за неудачу в первый период войны обвинялись генералы.
- Вы против объединения Украины с Россией! - негодовал Корнейчук.
Он был председателем Совета Национальностей СССР и не допускал с собой разговора на равных. Но армия меня научила ничего не бояться, если я прав.
- Почему? Я горд тем, что наши народы были вместе триста лет, что мы вместе совершили Октябрьскую революцию, и вместе победили немцев в Отечественной войне, а сейчас вместе строим социализм. Но почему у вас русский царь в сценарии трактуется как герой?
- Он взял Украину под свою высокую руку! - крикнул Корнейчук.
- Да кто бы ее не взял? Такую прекрасную страну?
Зал зашумел - Корнейчук был председателем Совета Национальностей, а тут какой-то нахал учит его. С другой стороны, многим это нравилось Корнейчука недолюбливали, и было за что. Талантливый писатель заигрался в политику и перестал быть художником.
Зал шумел.
- Гнать Чухрая из партии! - предложил кто-то из зала.
- Я согласен! - крикнул я, чтобы перекричать зал.
От неожиданности зал затих.
- Я согласен! Если фильм будет снят в срок, значит я интриган и в партии мне не место. Но если фильм не будет снят, значит, я правильно предупреждал партию. За что же меня исключать?
Из партии меня на сей раз не выгнали - слишком серьезным был поднятый мной вопрос. Но сняли с работы и других работ не предлагали. Зарплату я перестал получать.
А у меня семья.
Неожиданно - телефонный звонок.
- Приходите к нам в Театральное общество. Мы хотим предложить вам работу.
Приезжаю, знакомлюсь с хорошим человеком по имени Бобошко. Он спрашивает, знаю ли я украинский язык.
- Да, знаю.
- Вот и прекрасно,- говорит он.- Мы хотим предложить вам поехать по украинским театрам и устраивать открытые рецензии.
- А что это такое?
- Посмотрите спектакль, соберете коллектив театра и расскажете, какое впечатление на вас, человека профессионального, он произвел. Конечно, это нужно хорошо обосновать.
Я согласился попробовать.
Работа эта мне понравилась. Она оказалась очень полезной для меня лично. Надо было сосредоточиться на спектакле, запомнить удачные и неудачные, с моей точки зрения, места и суметь точно аргументировать свое мнение. В кинематографе это умение очень важно, ведь кино снимается вразброд, не последовательно. Оказалось, что и на коллективы театров мои рецензии производили хорошее впечатление. Дело в том, что штатные рецензенты были служащими. Им было опасно говорить совсем откровенно, приходилось обходить острые углы. Меня же ничто не сдерживало. Для меня была важна только откровенность, и я говорил то, что думал, невзирая на положения и звания участников спектакля. Коллективу это нравилось, и меня приглашали во многие театры. Я хорошо зарабатывал.
Между тем проходило время. Возвращаясь в Киев, я узнавал, что "Триста лет тому" к юбилею опоздало, что Левчук и Крушельницкий отстранены от режиссуры и что студия ищет режиссера, который бы ее выручил. Потом я узнал, что на студию приезжает Михаил Ромм. Я специально уехал из Киева, чтобы не сказали, что я влиял на решение Ромма. Но когда было объявлено выступление Ромма по поводу приглашения студии, я вернулся в Киев, чтобы видеть, как это будет происходить.
Зал был набит до отказа. Ждали появления Ромма. Наконец Ромм явился, бросил на стол папку со сценарием.
Пономаренко елейным голосом объявил:
- Сейчас Михаил Ильич расскажет нам о своем впечатлении по поводу сценария, покритикует нас и потом будет выручать студию.
Ромм сказал:
- Критиковать сценарий я не буду, потому что он ниже всякой критики. По той же причине я поставить фильм не могу.
- Михаил Ильич,- взмолился Пономаренко,- вы ж и сценарист!
- Я сценарист,- отвечал Ромм.- Но чтобы написать сценарий, мне нужно два-три месяца на изучение материала. Времени на это нет. Времени уже ни на что нет!
Он встал и хотел выйти из зала. Пономаренко оказался на его пути.
- Михаил Ильич. Помогите! У меня ж две дочери! - канючил он.
- Ничего не могу сделать. Время упущено, деньги растрачены. Я вижу вас на скамье подсудимых.
Вечером перед отъездом в Москву я встретился с Роммом. Он спросил, как мои дела. Я рассказал ему о стычке с Корнейчуком и о том, что зарабатываю на стороне. Он выслушал меня, посочувствовал и уехал. А через несколько дней я получил телеграмму от Пырьева: "Приезжай для делового разговора".
Я показал телеграмму Марку Донскому.
- Пырьев даст тебе постановку,- сказал Марк Семенович.
- Ну, что вы! Мне хотя бы должность ассистента...
- Вот посмотришь. Я Ивана знаю!
Он внимательно осмотрел меня.
- Постой, ты собираешься ехать в Москву в таком виде?
- А в каком же? - удивился я.
- Да у тебя же штаны светятся!.. Так не годится. Поехали.
Он отвез меня в центр, купил мне костюм, белую сорочку, галстук, туфли.
- Заработаешь - отдашь.
И я, "как денди лондонский одет", выехал в Москву.
А дальше - так бывает только в сказке - со мной стало твориться что-то совершенно непонятное.
Приезжаю на "Мосфильм", в бюро пропусков, где, будучи студентом, я часами дожидался пропуска и каждый обладатель этого документа казался мне счастливцем. Обращаюсь в нужное окошко.