Но, к счастью, немецкие солдаты оказались уже далеко немолодыми людьми, совсем недавно призванными в армию. На фронте еще не были. Они все время говорили о своих близких, которые остались без кормильцев. Я немного знал немецкий язык (учил в школе). Эти знания помогли пообщаться с пришельцами, рассказать им мою легенду. Наверное, поверили или не поняли, но вопросов не задавали. Интересовались Ленинградом. Я там никогда не был. Но читал. Знал немного о его достопримечательностях. К моему счастью никто из наших «гостей» в Ленинграде не был. Поэтому мои небылицы были приняты. О войне не говорили. Они все время рассказывали о своих детях, женах, показывали фотографии. Но беседы эти были только по вечерам. Днем их куда-то увозили. Я не спрашивал. А они не говорили. Я оставался в доме, ибо мне не куда было уходить. За окном было минус 25-30 градусов. Боялся даже выходить в туалет. Делал это до возвращения наших постояльцев.
Прошло два дня. На утро третьего немцев увели из деревни. В эти два дня вечерами несколько раз приходил Андрей, обращался ко мне нарочито, как к хорошо знакомому человеку. «Забирал» у меня работу, приносил новую. Поддерживал меня разными знаками, улыбкой (действительно, необыкновенный человек).
Когда «гости» ушли, Андрей позвал меня к себе. Мы обедали. Хорошо выпили. Вдруг опять вваливается несколько немецких солдат. Андрей вышел с ними на улицу, а я, в чем сидел, выскочил в сени, по лестнице забрался наверх, где хранилось сено, и зарылся в него. Лежал долго, продрог. Но Андрей не возвращался. Холод проник в каждую клеточку моего тела. Но спуститься вниз и зайти в дом я боялся.
Наконец, вернулся Андрей, спросил у жены, где я. Та не знала и потому ничего не могла ему ответить. Андрей вышел на улицу. Возвратился. Я слышал, как он нервничает. Вылез из сена. Вошел в дом. Он обрадовался. Налил водки. Выпили. Я согрелся и тут же на лавке заснул. Андрей набросил на меня тулуп, и я спал до утра.
Были и другие менее значимые события подобного рода. Например, многократные встречи с внезапно появляющимися полицейскими. Но проносило.
К концу зимы (в январе-феврале 1944 года) с востока все отчетливее стала слышна артиллерийская канонада. Она то удалялась, то приближалась. Местные жители начали все чаще говорить о наступлении Красной Армии. Это радовало, вселяло надежду. Что ждет меня, не имел даже представления. Да и не думал об этом. Единственное желание - уйти от постоянного преследования и нечеловеческого страха. Перестать бояться того, что родили меня родители-евреи.
Однажды, при очередном появлении немцев или полицейских жители деревни заметили их суетливость, нервозность в поведении. Быстро схватив что-то съедобное, они убегали.
...Как-то ночью приехали немцы и стали забирать всех трудоспособных мужчин. В их числе оказался и я. Нас посадили в машину, долго везли и, наконец, остановились у опушки леса возле огромного сарая. Там было очень много соломы. Нам велели ложиться и спать. Никто ничего не объяснил.
Утром нас выстроили на холодном воздухе в цепочку, и какой-то полицейский стал каждого записывать. Подошла и моя очередь. Я назвался Андреем Поляковым. Он спросил имя отца.
- Яков, - сказал я.
- Яков? - удивился полицай. - Что это за имя? Ты не жид?
- Нет, - отрицательно ответил я.
И так как людей было много, а этому гаду нужно было срочно всех переписать, он прогнал меня. Нас посадили в машины, подвезли к железнодорожному полотну и велели в быстром темпе ремонтировать его.
Какой-то немецкий офицер все время подгонял работающих. В руке у него была нагайка. Он ругался. Орал. Кое-кого бил нагайкой. Он кричал: «Шнеллер, шнеллер, русише швайн!» («Быстрее, быстрее, русская свинья!»).
Вечером нас повезли к тому же сараю. Накормили какой-то баландой и велели спать. Я понял, что нужно отсюда бежать. В ушах постоянно звучал вопрос: «Ты не жид?». Во время «ужина» я убедился, что охраны нет. И когда совсем стемнело, поднялся, подошел к дежурному (русскому парню), который дремал у двери, и сказал, что мне нужно «до ветра, по большой нужде». И вышел. Обошел сарай, делая вид, что расстегиваю брюки, и побежал к опушке леса. Расстояние было небольшое, и я вскоре оказался в лесу.
Я понимал, что возвращаться в деревню Пахомово не могу. Если будут искать, то обязательно поедут туда. И продолжал брести по лесу. Который раз я шел, не зная куда, не представляя, что меня ждет. С рассветом сориентировался, так как эти лесные тропинки были мною исхожены по несколько раз. И я пошел в сторону деревни Литвиново, где меня приютила толстушка Липа в первую зиму после начала войны.