В другой камере сидел одинокий арестант. Поздно вечером к нему в одиночку зашли несколько полицаев и пожилого возраста крепкий мужчина. «Ты за что убил моего сына?» – спросил заключённого этот старик. Заключённый ответил, что он не убивал, что это ошибка, что это не он. «Я тебе покажу, сволочь большевистская, не ты». Он и полицаи принялись избивать заключённого. Наш полицай тоже был там.
Через какое-то время все вышли, а полицай зашёл к нам и объяснил, что в той камере сидит пойманный партизан, который застрелил полицая, а сейчас отец того предателя приходил на очную ставку.
Наутро нас вместе с этим партизаном, связав по рукам и ногам, положили в телегу и куда-то повезли. Две телеги, два полицая.
К концу дня прибыли в Карюковку, и нас поместили в камеру с нарами. Дверь открылась, вошли два полицая. Один из них следователь, другой – начальник полиции. Вошли они вместе со вчерашним стариком. Один из полицаев обратился к нему: «Кто из них?» Старик прямо указал на партизана. Его увели.
Стемнело, когда партизана привели обратно. Он лёг около меня, его била лихорадка. Стуча зубами, сказал: «Завтра утром мне конец». Я спросил его: «Тебе холодно?» Он сказал – нет, это так, волнение. Я обнял его и прижал его спину к своей груди, чтобы немного согреть.
Успокоившись, он рассказал свою историю:
– Я не партизан. Я шёл к партизанам, и не один, мы шли вдвоём. Сам я из Мариуполя – майор кадровых частей. В начале войны попал в окружение, в плен, бежал и жил в селе на правой стороне Днепра. В августе или сентябре мы с приятелем, вооружённые пистолетами, решили идти в Брянские леса к партизанам. В одном селе молодой полицай хотел нас арестовать, но выстрелом из пистолета я убил предателя, и мы смогли скрыться. Заночевали в стогу сена. Там нас и нашли полицаи. Они окружили стог, меня схватили, а приятель удрал. Теперь меня расстреляют.
Всю ночь мы не спали. К утру он, кажется, на часок заснул.
Рано утром в камеру вошёл следователь. «Вставай!» Майор встал, пожал нам руки и вышел с гордо поднятой головой. Его вывели на двор и поставили к стене тюрьмы. Окно было высоко и за решёткой, поэтому мы ничего не видели.
– Ну говори, ты расстрелял хлопца? – спросил его следователь.
– Нет, это был не я, – ответил майор по-украински.
– Врёшь, подлец! – и мы услышали звук удара.
Все свои слова следователь сопровождал крутым русским матом.
– Не я, господин следователь, – твёрдо отвечал майор.
– Ах, ты ещё будешь врать!
Раздался выстрел. Слышно было, как по стене поползло тело. «Что держишься за живот, притворяешься?» Очевидно, другой полицай подошёл к телу и сказал:
– Господин следователь, вы попали ему в живот.
– Добить собаку!..
Выстрелы, и всё кончено. Этот десятиминутный эпизод ошеломил нас. Мы не могли даже разговаривать. Русские люди уничтожали друг друга в угоду немцам!
14
Вскоре нас повезли дальше, тоже связанных, на двух телегах, с двумя полицаями. Привезли в Сновск. При советской власти этот город назывался Щорс. Провели через казарму, в которой размещались венгерские солдаты, воевавшие против партизан. Солдаты играли в карты, пили водку. Нас привели к офицеру. Полицай передал бумагу и сказал: «Не знаю, чи пленные, чи партизаны…»
Вот так меня и везли на «родину» в Гомельскую область.
Из казармы нас отвели в тюрьму – большое здание амбулатории, там поместили в камеру – кабинет с заключёнными из местных жителей. Маленький дворик был огорожен колючей проволокой, за углом стояла вышка с часовым.
На другой день нас допрашивали. Немец обратил внимание на несоответствие моей внешности и данных документов, по которым мне было девятнадцать лет. Сказал, что я его обманываю. Я ответил, что если мне отдохнуть и некоторое время хорошо питаться, то я буду выглядеть моложе девятнадцати лет. Позвали переводчицу из русских. Я понял, что переводчица говорила им то же самое: вы хотите от изможденного человека, чтобы он выглядел мальчиком?
На этом немцы успокоились.
Нас повезли в Гомель на открытой платформе. День был солнечный. Два охранника на платформе и нас двое. Когда охранники завтракали, у меня появилось желание спрыгнуть на ходу. Шанс бежать был стопроцентный. Едва ли немец мог попасть в меня из винтовки на ходу поезда. Но воля к борьбе ослабла, чувствовал я себя плохо, пугала и наступающая зима.