В вагон мы сели своей компанией. И сразу разговор о побегах. В вагоне оказались здоровые толсторожие ребята – бывшие полицаи гомельского лагеря. Услышав это, они загорелись желанием бежать, но инициативы проявить не могли и просили меня командовать побегом. Я долго отказывался, объясняя это слабостью, холодом, снегом и морозом. Они меня уговаривали, обещали, что будут вести под руки. Только бы я руководил организацией и самим побегом. Я загорелся и согласился.
…Поезд идёт, вагон покачивается, колеса стучат, в щелях стен мелькают деревья. В такт колесам стучит и моё сердце. Испытанным уже способом я ломаю сетку из проволоки на окне, и в это время поезд останавливается. Быстро поднимаю сетку, заделываю её, иду в свой угол, устраиваюсь для сна. Почему-то очень долго стоим.
Я заснул. Через несколько часов поезд наконец тронулся, но мне уже не до побега. Мелькают мысли – только бы не вспомнили, не будили, не трогали. Все равно замерзать. Не здесь, так дальше или ближе. Конец один. Ко мне никто не подходит, меня не будят. Все так настаивавшие на побеге лежат и молчат. «Трусы, – лениво, безо всякой злости думаю я. – Да и сам-то я тоже трус, ссылаюсь на слабость». И тут же засыпаю.
В Минске друзья ведут меня в лагерь под руки. Я очень ослаб.
Поместили нас в кирпичном бараке, кажется в пятнадцатом (лагерь был расположен в бывшей военной казарме). Потом повели в баню. Вымывшись, мы расположились своей компанией на втором этаже нар. Барак вмещал 1500–1600 человек. Вдоль нар неторопливо ходил комендант из русских и объявлял, чего нельзя делать: курить, выходить ночью, нельзя петь революционные песни и т. д. После каждого «нельзя» он добавлял, что нарушитель получит «25 на сраку». Я вгляделся в него и вдруг заметил, что лицо это мне знакомо. Это же… Сашка-сапожник! Вместе в расшибалочку играли в детстве. Он или нет?
Своим открытием делюсь с друзьями. Объявиться или нет? Друзья советуют объявиться, мол, чего тебе бояться? Если он побоится, что ты его после войны выдашь, то тебя убьет, а если не объявишься, то все равно с голоду сдохнешь. А друг он тебя узнает и по дружбе накормит как следует. Я решил подойти.
Он сидел на столе и объяснял нескольким военнопленным их обязанности (они были выделены для подноса баланды в бочках от кухни до барака). Я встал в освещенную лампочкой зону, он продолжал говорить, усиленно жестикулируя, пересыпая фразы матом. Вдруг его взгляд упал на меня, руки повисли в воздухе, он замолчал, вскочил со стола и бросился ко мне:
– Это ты, Лёшка?
Он обнял меня, расцеловал и повел к себе в небольшую комнату коменданта.
Положив на стол хлеб, сало, стал рассказывать о себе. Я ем и слушаю. Биография простая. В 1941 году попал в плен, пошел в полицаи.
Спрашиваю:
– А что дальше думаешь делать?
– Не знаю, меня всё равно не простят, – сказал он и предложил мне жить в его комнатенке.
Я отказался, но сказал, что у меня есть друзья, что хорошо бы и их подкормить.
Друзей он устроил командирами взводов. Взвод – это сто человек, которых выстраивают для получения пищи. Командир взвода отвечает за порядок, составляет список и по списку вызывает для получения пищи. За это ему давали три литра баланды в день добавочно.
Нужно сказать, что баланда была очень густая, и в ней даже попадалась кровяная колбаса. Сашка достал нам теплые телогрейки (нас было человек десять), сказал, что, если мы собираемся бежать, эта амуниция очень пригодится.
Через неделю сформировался этап в Германию. К тому времени я уже не доходяга, силы восстановились. Решил во что бы то ни стало попасть в этот этап в надежде на побег.
Но на этот раз Сашка сделал всё, чтобы мы не осуществили свой замысел. Какими соображениями он руководствовался, понять трудно.
Через несколько дней – новый этап. К нему-то нам пристроиться удалось. В этапном бараке лежим на нижних нарах, вдруг громкий голос Сашки: «Отзовись! Или получишь „25 на …“. Отозвался. В комнате коменданта этапного барака прощаемся, распиваем с ним бутылку самогона, он дает мне с собой пару буханок хлеба, пачек пять махорки, немецкие марки. И вдруг расплакался. Я попытался его успокоить, предложил ему ехать вместе, говорю, что нужно бежать. Но он испуганно зажимает мне рот рукой и шепчет: «Что ты, что ты! Услышат».
Наконец, все мы в одном вагоне. И тут же – разочарование: на окне не проволока, а самая настоящая решётка. Вырвать её, как мы ни пытались, не удалось. Тогда тупыми ножами мы попытались резать стену, но и тут нас ждала неудача, она оказалась двойной. Резать трудно, сил маловато, а от Родины отъезжаем всё дальше и дальше.