Моника вприпрыжку, перескакивая через ступеньки, взлетела на верх, отворила дверь в спальню и остановилась в замешательстве. Мама, ее дорогая, единственная, любимая мама лежала без движения вблизи той самой вазы, по обе стороны которой улыбались безмятежной улыбкой ее родители в день свадьбы.
– Мама, мамочка! – в исступлении выдохнула девочка. – Что с тобой, мама? Игнасио! Мария! Мама, ответь же, что с тобой!
На ее душераздирающие вопли прибежали Мария с Игнасио. Вызванная ими машина скорой помощи прибыла через несколько минут и чуть не столкнулась в воротах с машиной Хуана Антонио, вызванного с фабрики.
Плохо помнила Моника этот вечер. Ласковые руки Марии крепко обняли ее и держали, не давая рвануться к носилкам, на которых медленно и осторожно несли санитары ее мать к открытым дверям скорой помощи. Моника непременно, во что бы то ни стало, хотела ехать вместе с отцом в больницу, но тот, бледный, непохожий на себя, терпеливо объяснил: пока трудно сказать, что произошло с Лусией. Но надо надеяться она, наша мама, была здоровым человеком, никогда ни на что не жаловалась...
Мария решительно уводила рыдающую девочку все дальше от захлопнувшихся дверей скорой помощи. Но она все еще всхлипывала, слезы лились из ее глаз не переставая.
– Пойдем, родная, пойдем, милая, – сердце Марии разрывалось от сострадания к бедной девочке. – Пойдем, помолимся пресвятой деве Марии о здравии твоей мамочки. Бог даст, будут услышаны молитвы непорочного ребенка, – перекрестясь, едва слышно прошептала женщина.
В тот же вечер Хуан Антонио привез из больницы неутешительные вести. Врачи боролись за жизнь молодой женщины, но, к сожалению, внезапно случившееся кровоизлияние произошло в недоступном для хирургов отделе мозга. Аневризма почти исключала благоприятный исход; доктор Карранса не обнадежил Хуана Антонио: вероятность того, что Лусия выживет, была чрезвычайно мала. Это понимал и сам Хуан Антонио, дурные предчувствия одолевали его по дороге домой. Марии с Игнасио, встретивших его немым вопросом, он грустно махнул рукой, сказав только, что ему кажется, что Бог хочет забрать к себе Лусию... Ночью он почти не спал, вспоминая годы, прожитые с Лусией. Он по-своему любил ее, считая прекрасной женой, матерью, и чувствовал себя беспредельно виноватым перед нею. Это ощущение было обжигающе-болезненным. И чем явственнее Хуан Антонио понимал непоправимость произошедшего, тем мучительнее было чувство вины перед Лусией.
На следующий день, утром, он находился уже около жены. Лусия была в сознании, и он, держа ее тонкую прозрачную руку в своей и глядя на осунувшееся лицо, шептал:
– Я люблю тебя на много сильнее, чем прежде, дорогая! Я был счастлив с тобой все эти годы, несмотря ни на что. Верь мне! Только ты была нужна мне и никто, кроме тебя. Моя мать, упокой Господи ее душу, страдала высокомерием, не желала понять, какое ты чудо, дорогая, и как мне повезло в жизни с женой...
Это был их последний разговор. Успокоенный тем, что жена пришла в сознание, Хуан Антонио поехал в офис уладить самые срочные дела – фабрика требовала постоянного внимания, тем более, что в этот день решались проблемы долгосрочных поставок товара. Но едва Хуан Антонио вошел в кабинет, как раздался телефонный звонок. Хуан Антонио снял трубку. – Да, он слушает... В трубке после секундной паузы раздался голос доктора Карранса. Сердце Хуана Антонио замерло, охрипшим голосом он повторил:
– Вы говорите... моя жена... только что... умерла? Боже!.. Я приеду сейчас же... да, доктор... Мануэль! – обратил он свое бледное, убитое горем лицо к человеку, сидящему рядом за компьютером. – Ты все слышал, она умерла... умерла. Ты мой самый близкий друг... и коллега... Я уезжаю... к ней, туда. Оставлю все дела на тебя, ты в курсе всего... Справишься... Бедная моя Моника, – вдруг вырвалось у него. – Какой удар для девочки, какой удар! Она так любила свою мать!.. Ах, Мануэль, меня мучает совесть!.. Я не был хорошим мужем Лусии, ты знаешь...
– К счастью, – Мануэль с состраданием глядел на друга своими добрыми глазами, – к счастью, она не подозревала о существовании твоих пассий... к Ирене.
– Кто знает, кто знает, Мануэль. Иногда мне казалось, что она все знала и только делала вид, что пребывает в неведении. Как я виноват перед нею, как виноват, если бы ты знал. Я никогда не был примерным мужем...
Казалось, ему не терпелось выговориться. Но ведь Мануэлю и не надо было долго объяснять: они дружили со студенческой скамьи и понимали друг друга с полуслова. Мануэль знал о Хуане Антонио все, очень дорожил его дружбой, был первым помощником в офисе и на фабрике. Сам изведавший муки неразделенной страсти, однолюб, как он сам себя иронично называл, порядочный и честный человек, Мануэль не всегда одобрял друга и часто жалел Лусию, но никогда ему об этом не говорил. "Если бы в свое время, – думал он, – сестра Хуана Антонио, Сония, стала моей женой, как бы я был предан ей, как старался бы добиться успеха ради благополучия своей любимой, ради нашей семьи!" Он знал, его любовь была взаимной, но что могла поделать робкая, прехорошенькая восемнадцатилетняя Сония, как могла уговорить свою деспотичную мать, которая и слышать ничего не хотела о бедном студенте. Мать Хуана Антонио и Сонии быстро нашла замену Мануэлю – Энрике, подходящего, на ее взгляд, богатого жениха с положением. Деспотизм матери, не желавшей ничего слышать, больно ранил молодую душу, и Сонию, радостную, беспечную хохотушку через год после свадьбы уже невозможно было узнать: она превратилась в высокомерную светскую даму, красивую и холодную, для которой супружеские обязанности превратились лишь в пустую формальность. К мужу она не испытывала никаких чувств, он был для нее совершенно посторонним, чужим человеком, с которым ее не связывало ничего. Детей у них так и не появилось, на что очень надеялась Сония. Жизнь мужа была ей неинтересна, она благодарила судьбу за то, что супруг мало бывал дома – все больше в клубе, не досаждая ей ничем и она, предоставленная себе самой, много читала, ездила по магазинам, покупая дорогие, изысканные вещи, постепенно превратившие ее дом в роскошное жилище.