А через пару минут мы вылавливаем сачком из воды оглушённую рыбу, всплывшую вверх животами.
Немцы, дары приносящие
Безусловно, обламывание ветвей фруктовых деревьев, ночная пальба из грузовика по лесному зверю, глушение речной рыбы противотанковыми гранатами – всё это не могло нравиться жителям маленького немецкого города. И между собой они наверняка осуждали бесчинства русских варваров. Однако русские варвары-оккупанты, в отличие от цивилизованных германских солдат, не сооружали в оккупированных городах эшафоты с виселицами, не расстреливали мирных жителей, не проводили карательных операций и не вырубали леса, опасаясь прячущихся в них партизан.
Но страх перед победившими варварами оставался, и поэтому в празднование годовщины Великой Октябрьской революции или дня рождения Владимира Ильича Ленина с раннего утра перед воротами комендатуры выстраивалась длинная очередь понурых немцев с подарками “старшему брату”. Подношения были разные: ковры, старинные вазы, статуэтки, картины – и всё это складывалось в подвальном помещении комендатуры.
Однажды отец, возвратясь из недолгой поездки в соседний полк, обнаружил на столе нашей гостиной большущую старинную вазу, полную цветов. Узнав, что вазу мать принесла из подвала комендатуры, где хранились вещи, подаренные немцами, потребовал, чтобы мать сию же минуту отнесла вазу обратно, а на возражения мамы заорал: “Эти подарки не мне! Не тебе, Юля! Они принадлежат Советскому Союзу! Ясно?! Кругом марш!” Опечаленная мать рассталась с вазой, а отец на второй день объявил о создании в одной из комнат комендатуры музея подарков СССР от немецкого народа. И вскоре музей подарков был торжественно открыт, а на банкете, устроенном в честь открытия, один из старожилов рассказал отцу, что его предшественники вывезли домой целые вагоны подарков от жителей ГДР. В ответ отец произнёс лишь одно слово: “Крохоборы!” У него это было самое страшное оскорбление.
Наследственный нос, или кладовая запахов
У отца было острое обоняние, его кабардинский нос чуял запахи чего-либо или кого-либо за версту, а красивейший нос моей мамы от самого рождения не слышал никаких запахов. Отец постоянно морщил нос и принюхивался, как гончий пёс. А мама, обожающая цветы, подносила розы к носу и, вздохнув, говорила, что представляет, как они пахнут…
Мне и моей сестре Татьяне достался папин нос. Это и хорошо, и плохо. Удивительные ароматы цветов, весенних деревьев, скошенной травы; обонятельные коктейли, составленные из запахов старой мебели, обтянутой кожей, обложек книг, натёртого воском паркета, пролитых чернил с еле уловимым ароматом духов от женского платья. Их, этих запахов, неисчислимое количество. Запах отцовского мундира, пропитанного табачным дымом “Беломорканала”, смешанный с запахом мужского одеколона; чудный запах маминых роскошных волос, смешанный с ароматом “Красной Москвы” от концертного платья. Запах, неожиданно проникший в твои ноздри, может мгновенно перенести тебя в далёкое детство, открыть бабушкин платяной шкаф, где висят платья, жакеты, пальто, пропахшие нафталином. И услышать особый запах бабушки, состоящий из ароматного табака, старой шали и леденцов.
В кладовой памяти моего носа хранятся священные для меня запахи залов Эрмитажа, где я несколько лет работал такелажником. Каждый из залов обладал своим неповторимым таинственным и утончённым ароматом, исходящим от дубовых паркетин пола, от старых лаков, затемнявших поверхности картин, от средневековых кресел, хранящих воспоминание о знати, на них восседавшей. Я узнавал каждый из них с закрытыми глазами. Потом эти запахи улетучились навсегда, старые паркетные полы заменяли на новые, покрывали толстым слоем синтетического лака, и все залы заполнились невыносимой химической вонью, выветрить которую было невозможно. Она пропитала собой всё: картины, мебель, стены. Исчезновение чудесных, таинственных ароматов этих залов было для меня большой невосполнимой потерей.
И таких потерь было в моей жизни немало. Запах машинной гари уничтожил индивидуальные запахи городов. В донельзя переполненных туристами музеях пахнет не стариной, а воняет потом подмышек, мешающимся с запахом дешёвого дезодоранта. И лишь иногда, в каком-нибудь малюсеньком музее небольшого итальянского городка, где по бедности не прошлись синтетическими лаками по паркету и картинам и нету толпы галдящих туристов, мой нос улавливает аромат старины, и я переношусь в ещё не обновлённые эрмитажные залы и снова бреду по ним, закрыв глаза.