В кладовых памяти моего носа есть комната скверных запахов, тошнотворных, мерзких, пакостных, терзающих не столько стенки моих ноздрей, сколько мою душу и сердце.
Запах водочного перегара переносит в страшные ночи моего детства, когда пьяный отец, отчаянно матерясь, рубит шашкой стулья, столы, шкафы, мамино пальто, платья и грозится рубануть “шаблюкой” и нас.
Или вспоминается ленинградская коммуналка на Загородном проспекте, где пьяный сосед-шофёр угрожает упрятать меня за решётку и бьёт неожиданно кулаком в лицо.
Или память может поместить меня на дно пустой могилы заброшенного немецкого кладбища в Ленинграде, где я вместе с моим старшим другом, исключённым из нашей любимой СХШ, сидим на сырой земле, усыпанной жёлтыми сентябрьскими листьями, пьём дешёвый портвейн и, дыша друг на друга винными парами, в исступлённом восторге читаем стихи Брюсова, глядя из могилы на ослепительное синее небо на фоне чернеющих ветвей деревьев.
Разнообразны запахи человеческого пота.
Сильный болезненный запах обычно швыряет меня в инсулиновую палату психбольницы, где, обливаясь предсмертным потом, бьются в искусственной коме привязанные к койкам шизики.
Слабый запах нездорового пота вызывает в памяти хрупких девиц и женщин чахоточного вида, которых я близко знал: слабых, бледных, застенчивых и милых.
Резкий, бьющий в нос запах, обычно исходящий от молодых парней и мужчин, избегающих душа, переносит в военные спортивные залы, где я по указу отца должен был тренироваться вместе с новобранцами.
Этот же запах несёт меня сквозь годы к дворовой шпане в лихо сдвинутых набок кепках, в широких штанах, в сандалиях на босу ногу и майках, пропитанных потом из-за постоянной возни, беготни и игры в футбол в колодце ленинградского двора. Эти сорвиголовы уже начинали тайком от матерей и отцов курить бычки, подобранные на мостовых. Я отчаянно завидовал этим бесшабашным мальчишкам, и всё в них казалось мне чудесным: пропотелые майки, грязные руки с робкой наколкой химическим карандашом, состоящей всего лишь из одной начальной буквы собственного имени, и даже запах их пота.
Бывают запахи тяжёлые, невыносимые, отталкивающие, мерзкие, тошнотворные, навязчивые, сводящие с ума.
Запахи жарящейся старой баранины, подгорелых сухарей, кислой капусты, протухшей еды переносят меня в нашу коммуналку, где я шестнадцать лет вдыхал аромат кухни и где тридцать с лишним человек с раннего утра целыми днями что-то готовили, жарили, парили, сжигали, заливали сбежавшим молоком газовые горелки, разогревали еду, запах которой вызывал тошноту.
Запах может оттолкнуть от человека, от помещения, от улицы. И он же может очаровать, вызвать симпатию, заставить полюбить. Мой нос знаком с запахами, которые могут вызвать чувство сильного или слабого отвращения, брезгливости, жалости, влюблённости, привязанности, тоски или радости, чуждости или близости, спокойствия и тревоги. Бывают такие запахи, которые описать человеческим языком так же, как и чувства, которые они вызывают, – невозможно!
В рассказе Брэдбери “Запах сарсапарели” заставляет главного героя вспомнить юность, куда потом его реально переносит.
Запах прусского чердака и русского подвала
С запахом яблок у меня связано несколько воспоминаний.
Первое – это о нашем доме в Кёнигсберге и о чердаке этого дома. Меня преследовал затхлый запах, происхождение которого я не мог найти ни в подвале, ни в чуланах, ни в комнатах, пока не раздобыл ключ и не полез на чердак – и среди пыльной рухляди, оставшейся от бывших хозяев разломанной мебели, в самом дальнем углу, куда не проникал свет из чердачных окон, наткнулся на кучу тряпья, от которого и исходил этот странный тошнотворный запашок.
Эта бесформенная груда тряпок оказалась усохшим трупиком не то маленького солдатика, призванного выжившим из ума фюрером в армию, не то животного. Рядом валялся пустой ящик из-под фаустпатронов.
Чердак расчистили, проветрили, “что-то усохшее” солдаты закопали в дальней части нашего сада. В деревянный ящик из-под фаустпатронов мама потом складывала ёлочные игрушки, и он долгие десятилетия сопровождал нас повсюду. А бабушка превратила чердак во фруктовый склад. Для того чтобы яблоки не портились, она аккуратно раскладывала их на расстеленные по полу газеты. Самым ароматным был “белый налив”. Я наслаждался вкусом яблок, и не меньшее наслаждение доставлял мне их аромат, наполнивший весь наш дом.