…На дворе 2019 год. Мои и ныне живущие друзья помнят Сержанта Паньку. Вспоминает её и иногда рисует друг юности Анатолий Васильев, помнит писатель и художник Олег Лягачев. В восьмидесятые годы я посетил жилище, иначе не назовёшь, где вместе с супругой Эмилией Карловной по прозвищу Мышь и несколькими борзыми пребывал пиит, анархист, эксгибиционист Константин Кузьминский. И первое, что мне бросилось в глаза, это фигура Паньки, сотворённая Кузьминским из папье-маше и разных тряпок. Она стояла в грязной кофте и в знаменитых большущих трусах с начёсом омерзительного голубого цвета. В определённое место Костя налил крепкого чая, вышло натуралистично, жёлто и противно.
Панька не забывалась. Я прислал ей из Парижа большую продовольственную сумку, сшитую из дурацкой золотой ткани, она ею очень гордилась и ходила на рынок и в гастроном.
Графиня Максимова
Не менее колоритной фигурой, являющей собой полную противоположность Паньке, была графиня Лидия Николаевна Максимова. По слухам, наш дом когда-то принадлежал ей, а теперь графиня ютилась за ширмой в комнате, где жили приехавшие из Армении её племянница с маленькой дочкой, которых графиня там прописала. Племянница Ида была молодой, рослой, симпатичной армянкой с пышными формами и иссиня-чёрной копной волос. Женщина она была интеллигентная и преподавала в “Мухе” историю керамики. Уголок за ширмой вмещал небольшую кровать и маленький столик, над которым были развешаны пожелтевшие дореволюционные фотографии. На них красовалась юная Лидия Николаевна в атласных платьях в окружении молодых стройных офицеров императорской гвардии.
А сейчас Лидия Николаевна была седой худой старухой высокого роста с продолговатым лицом, хранившим отпечаток прежней красоты. Целыми днями она сидела в старом облезлом кресле, стоящем в довольно большой прихожей рядом с входной дверью, и молча курила папиросу за папиросой. На лице её читалось плохо скрываемое презрение ко всему происходящему. У ног графини всегда сидел её громадный сибирский серый кот, именуемый Пышкой. Появляться на кухне было ниже достоинства Лидии Николаевны, и еду готовила её племянница. За долгие годы я не слышал, чтобы графиня говорила с кем-либо из соседей. Только со своим котом. На моё приветствие она отвечала кивком.
Советская власть гуманна. Отобрав у графини дома и загородные особняки, расстреляв половину родни, а вторую сгноив в ГУЛАГе, она всё же выделила ей, представительнице враждебного класса, крошечную пенсию. И долгие годы раз в месяц графиня надевала красивое платье, лакированные туфли и исчезала из своего кресла. Глубокой ночью в дверь нашей коммуналки раздавался звонок, и я – единственная сова (рисую по ночам) – открывал дверь. На лестничной площадке лежала мертвецки пьяная графиня, на её тонюсеньких ногах, как всегда, не было туфель. Я бужу племянницу, и мы с ней заносим лёгонькое тело графини за ширму. Со стены на мертвецки пьяную старуху пялятся молодые уланы. А наутро как ни в чём не бывало графиня восседает с неизменной папиросой в зубах в обшарпанном кресле, и у её ног лежит переволновавшийся в ожидании хозяйки пушистый толстый серый кот.