Никольский Торжок — большое село, посредине которого высилась колокольня взорванной церкви. На центральной площади регулярно производился отбор лошадей для службы в Красной армии.
Взорванный собор в Никольском Торжке
Детский дом разместили в двухэтажном доме, расположенном рядом с колокольней. Вскоре после переезда начали приучать воспитанников к сокращенному пайку. Первую кашу из дробленой поджаренной ржи сделали сладкой и довольно вкусной. Каша получилась коричневого цвета, поэтому воспитательницы вместе с заведующей назвали ее шоколадной. Скоро каши стали варить из перловки, овса, ржи и уменьшили порции. Мы узнали, что значит быть голодными. Летом было сытнее: рвали с грядок лук, к осени вырастал турнепс, картошка. Воспитанники по мере сил помогали взрослым, собирали для госпиталей целебную ромашку, колоски в поле, дергали лен, прореживали рассаду свеклы и моркови, пололи посадки, копали картошку. Никто не скулил, знали, что вся страна живет по правилу: «Все для фронта! Все для победы!». Но улица есть улица, и детдомовские мальчишки пробовали курить самосад, научились материться. Любили скакать на лошадях, выделенных детскому дому колхозом, на водопой к местному озеру.
Моя природная грамотность и быстрый счет позволили стать успешным учеником. В школе и на улице местные ребята часто затевали драки с детдомовцами, но меня почему-то не трогали. В большие церковные праздники в Никольский Торжок приезжала на повозках молодежь из соседних деревень. Парни с девчатами гуляли шеренгами по улицам, горланя похабные частушки, много пили. Гулянья кончались жестокими драками деревня на деревню, в ход пускались ножи, железные прутья, выдранные колья. Многие парни были инвалидами, кто без руки, кто без ноги, и добавляли к своим увечьям новые.
Отец и мать, 1943 г.
В эвакуации мы находились до лета 1944 года, времени освобождения Петрозаводска. Детский дом расформировали, и нас с сестрой определили в петрозаводский детский дом. Тогда-то мы и узнали, что такое настоящий голод. На обед давали синеватый пустой суп с маленьким кусочком липкого хлеба, а на завтрак и ужин — несладкий чай. Мы стали писать жалобные письма родителям с мольбами забрать нас скорее из этого ада. Через месяц за нами приехал отец. Он посадил нас в поезд Петрозаводск — Ленинград, достал буханку мягкого хлеба и открыл килограммовую банку свиной тушенки. У отца навернулись на глаза слезы, когда он увидел, с какой жадностью мы набросились на обильную еду. В Ленинграде переночевали у родителей Зины и Гали Портновых Мартына Нестеровича и Анны Исааковны, а утром отправились в Москву. Нину оставили жить в Москве у старшей сестры мамы тети Души, а меня отвезли к деду Максиму Федоровичу и бабушке Татьяне Ивановне, второй жене деда, в Загорск. С ними жила младшая дочь Валентина, работавшая на Загорском хлебозаводе. Я пошел в четвертый класс школы, а Нина не смогла догнать учеников московской школы, и ее перевели из третьего во второй класс. В школе я быстро освоился. Бабушка Татьяна любила ходить на родительские собрания: меня всегда хвалили. Дедушка Максим шил офицерам, получившим отпуск с фронта, кители, брюки, шинели, которые они тут же надевали, выбрасывая полинявшие гимнастерки и мятые шинели. Возле дома был небольшой огород, на котором выращивали картошку, а по краям росли малина, смородина, крыжовник. Бабушка чистила сваренную в мундире картошку, высыпала ее на большую сковороду, заливала молоком и ставила на горячую плиту за дверки печи. Скоро молоко становилось топленым. Такой вкусноты я еще никогда не ел! А приезжавшая в Загорск Нина плакала, обижаясь на меня: в голодной и дорогой Москве ей не часто приходилось есть досыта. Сын тети Души Олег, студент, был вечно голодным. Он съедал почти всю еду, приговаривая: «Мало!» Тетя Душа сердилась, но отказать большому и высокому юноше не могла.
Когда тетя Валя уходила на работу, я после школы читал как приключенческий детектив ее Библию с хорошими иллюстрациями. Позже в Русском музее и Эрмитаже Ленинграда узнавал знакомые сюжеты на картинах знаменитых художников. По выходным и праздникам тетя Валя брала меня с собой в церковь, но почему-то не в лавру. По большим церковным праздникам мы ездили с ней в московский Елоховский собор на праздничную службу.
Послевоенные школьные годы
После окончания войны мать уволилась из армии, а отец ждал назначения в столице Литвы Вильнюсе, где наша семья временно поселилась в большой квартире в доме рядом с костелом. Квартира была непривычной планировки: от входной двери начинался длинный коридор, в котором слева были большие окна, а справа — кухня и жилые комнаты. После детдома для нас с сестрой такие условия вполне устраивали. Однако я и сестра Нина после четырех лет разлуки отвыкли от общения с родителями. Это лишило нас ощущения семьи, материнской заботы, а мы сами не научились любить семью. Поэтому я считаю не пустым термин «дети войны». Родители были довольны воссоединением семьи, за баловство и проступки нас не наказывали. Помню, как-то вечером мать с отцом отправились в кино, я нашел коробку трофейных сигар и, выкурив несколько штук подряд, потерял сознание. Вернувшиеся родители уложили меня в постель, но не ругали. В Вильнюсе я поступил в первый класс гимназии (пятый класс обычной школы). В гимназии изучали, кроме русского, литовский и французский языки. Сестра Нина ходила в третий класс обычной русской школы. Прошло около полугода. Учеба не особенно утомляла, почти не требовала каких-либо усилий. Мы знакомились с городом, из любопытства заходили в костел, часто поднимались на гору Гедимина.