Во время отпуска, находясь в Пезаро, я на¬нес визит маэстро Мелокки, и тот остался дово¬лен моим возрождением. Все, казалось бы, воз¬вращалось на свою стезю, и я уже прикидывал, чем заняться по окончании службы, когда однаж¬ды перед очередным вечерним увольнением Рина не зашла за мной в казарму, Я позвонил ей домой, и хозяйка, у которой она квартировала, сообщила, что у Рины температура больше соро¬ка. Я немедленно примчался туда; она была в жа¬ру и бредила. Врача найти не удалось, я же был обязан вернуться в казарму. Ночь прошла в тре¬воге, а на следующее утро я принялся считать ми¬нуты и часы до нового увольнения, когда смогу навестить ее. Случайно наш врач-лейтенант, делав¬ший прививки новобранцам, заметил мое вол¬нение и спросил, что стряслось. Услышав ответ, он мгновение подумал и сказал: “Не будем те¬рять времени”. Выписал наряд на одну из машин авточасти, и мы помчались к Риме.
Та обычно спала за занавеской, но хозяйка квартиры поместила ее на время болезни в свою комнату. Врач-лейтенант осмотрел Рину и поста¬вил диагноз: воспаление легких. Заболевание бы¬ло достаточно серьезным, если учесть, что в то время еще не существовало пенициллина. Врач выписал су л ьфа препарат, название которого кошмаром запечатлелось в моей памяти. Лекарство называлось “омнадин”, стоило очень доро¬го — целых пятьдесят лир — и продавалось лишь в нескольких аптеках города. Денег в тот мо-мент у нас с Риной не оказалось. Я возвращался в казарму в полном отчаянии, но у входа один из резервистов по фамилии Канту подошел ко мне с просьбой отдежурить за него.
Секунду я глядел на него, словно не видя, словно тот был прозрачным. Потом вдруг до меня дошло, что у этого человека десятки кос¬тюмов и галстуков. Канту был состоятельным промышленником. Машинально я спросил, чем, собственно, таким важным он намерен заняться вечером. Тот подмигнул. Оказывается, у него было назначено галантное свидание со знамени¬той эстрадной певицей, которую можно было услышать даже по радио. Канту любил похва¬ляться своими успехами по дамской части. Приш¬лось его выслушать, после чего я предложил договоренность: я отдежурю за него, а он в свою очередь одолжит мне пятьдесят лир. Канту не возражал, и уже на следующее утро я сам сделал Рине первую инъекцию.
Это была самая драматическая страница всей моей службы в Милане. В остальном же много всего случалось, и смешного, и трогательного. В армейской жизни, как в капле воды, отража¬лась Италия “добропорядочных людей”, смотрев¬ших на все события сквозь призму древнего и мудрого искусства приспосабливаться к обстоя¬тельствам. Мелкий промышленник мечтал пока¬заться на людях со знаменитой певицей; полков¬ник обожал покровительствовать артистам; стар¬ший сержант, которому я пришил на место почти оторванное ухо, наградил меня за это какой-то особо редкой колбасой; и, наконец, солдат Дель Монако наслаждался своей популярностью в на¬родном клубе, где исполнял арии.
Были там и неприятные типы, например фельдфебель. Однажды ему не понравилось, как я что-то спел в гараже, и он заявил с ненавистью: “Тебе только по сортирам выть, гаденыш! Услы¬шу еще раз твои, вопли — посажу на гауптвахту!” Но были и приятные люди. Едва я вышел из дежурки фельдфебеля, как меня хлопнули по плечу. Оказалось, это капитан, большой люби¬тель оперы, который сказал: “Мой милый те¬нор, я вижу, ты невесел. А ну-ка, зайди ко мне да спой что-нибудь”.
1939 год, Марио третий слева
Я мгновенно сообразил, в чем дело. Каби¬нет капитана сообщался с дежуркой фельдфебеля. И я что было голоса запел “Прощай, мирный мой приют” из “Баттерфляй”. В следующую секунду в комнату, словно фурия из катапульты, вор¬вался фельдфебель, готовый растерзать меня. Но, увидев капитана, с восторгом слушавшего мое пение, окаменел. Не удостоив его даже взгля¬дом, капитан промолвил: “Как прекрасно!” До сих пор помню бессильную злобу моего нена¬вистника и кислую гримасу на его физиономии, когда он был вынужден кивнуть в знак согласия.
На концерте, посвященном армейскому празднику “День шофера”, мне пришлось по просьбе полковника Нинки исполнить “Гимн шоферов”. Потом солдаты шумно требовали оперных арий одну за другой, и результатом стал триумф. Отныне я был самым популярным солдатом во всей авточасти, а несколько дней спустя сделался самым популярным капралом.
В те времена люди довольствовались малым. Всего-то сорок лет назад, а уже - давняя эпоха. Нищие тоже радовались крохам. Помню их толпу за оградой казармы в обеденное время. Они про¬тягивали свои грязные рваные шляпы, прося, что¬бы им бросили туда хлеба или огрызок еще че¬го-нибудь. Потом с остервенением дрались за брошенный кусок пищи.
Сегодня подобные сцены показались бы, по¬жалуй, атрибутом третьего мира. Но мы находи¬лись в Милане, и в Европе уже началась мировая война. Однажды я решился подать кусок мяса одному хромому, который всегда последним добирался до пищи и успевал подобрать лишь какой-нибудь сухарь. Но мне не удалось попасть точно в его шляпу, и кусок мяса упал на землю. Тогда хромой бросился на землю вслед за мясом и, схватив кусок, целиком, не очищая от грязи, запихнул его в рот. До выхода на экраны кино¬фильма “Чудо в Милане” оставалось несколько лет, а я уже насмотрелся таких картинок, кото¬рые вполне могли бы лечь в его основу.
Когда срок моей военной службы под¬ходил к концу и я с нетерпением ожидал демоби¬лизации, вся Европа оказалась вдруг вовлеченной в войну. Я только-только под конец зимы 1940 года успел дебютировать в составе разъездной труппы, как пришлось вернуться в свою авточасть. Моей службе суждено было продлиться на солид¬ный срок. А всего я прослужил в армии семь с половиной лет.
Единственным, кто, несмотря на происходя¬щее вокруг, сохранил веру в меня и в мое буду¬щее, был отец. Чтобы развеялись всякие сомне¬ния импресарио разъездной труппы, он из собст¬венного кармана выложил ему для театра “вспо¬моществование” в размере двух тысяч лир, что по тем временам соответствовало приличному жалованью. Однако блестящего турне у нас не вышло. В программе была объявлена “Сельская честь”, а дебютировали мы 20 марта 1940 года в театре города Кальи области Марке. Триумфа не получилось. Но мой отец, неизбывный оптимист, дабы оказать мне моральную поддержку, по¬мог и Рине. В обмен на благотворительную сум¬му, переданную им одной из тех трупп, что вечно сидят без денег, она получила возможность петь Недду в “Паяцах”.
Завоевав некоторый успех, Рина тут же доби¬лась контракта с Театром Пуччини в Милане и стала уговаривать своего импресарио Фа у сто Де Туру устроить мне прослушивание. Но Де Тура держался скептически, мол, знаем мы этих “воен¬ных женихов”. Рина не отступала, уверяя импре¬сарио, что, когда тот послушает меня, ему уже не придется так думать. Она была столь непреклон¬на в стремлении помочь мне, что Дв Тура сдался. Для меня же это значило очень много. Театр Пуч¬чини был в то время как бы испытательной пло¬щадкой для молодежи, и я понял это, когда в день прослушивания увидел длинную очередь претендентов, ожидавших за сценой.
Начало прослушивания не очень-то меня обрадовало. Расстегивая свой воинский формен¬ный воротник, я заметил, что импресарио и дру¬гие члены комиссии болтают друг с другом, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я пеп с мучительным старанием “Горели звезды” из “Тоски”, а они все разговаривали. Тем не ме¬нее путь к отступлению был отрезан. Я начал вто¬рую вещь —”Прощай, мирный мой приют” из “Баттерфляй” - и на словах “Как стыдно, горько мне!” продержал “ля-бемоль” даже больше, чем нужно. По моим расчетам, это не должно было ускользнуть от внимания членов комиссии, но я не мог как следует разглядеть их со сцены. Не переводя дыхания, я вышел на “си-бемоль”, вло¬жив в него всю мощь своего голоса.