Наступила тишина. Мои судьи прекратили разговоры. Один из них, Амедео Поли, он же вла¬делец театра, приблизившись к рампе, смотрел на меня в упор каким-то ужасным и одновременно восторженным взглядом, будто гурман, обнару¬живший лакомство там, где меньше всего этого ожидал. Он не произнес, а почти выкрикнул: “Тот, кто до сих пор не давал тебе петь, — настоя¬щий осел!”
Мне тут же предложили роль Пинкертона в одной из самых любимых публикой опер. Дебют был назначен на 29 декабря 1940 года. Я прекра¬сно владел партией и потому репетировал только один раз с фортепиано. Единственное сомнение высказал дирижер, маэстро Паоло Ло Монако. По его мнению, я недостаточно долго держал зна¬менитое “до” в конце дуэта, отчего впечатление проигрывало. Мы принялись обсуждать это, и маэстро Манрико Де Тура, брата импресарио, ко¬торый бесплатно разучивал со мной партию, вдруг осенило. Он предложил Ло Монако чуть загодя дать fortissimo в оркестре. Таким образом, даже если мне не хватит дыхания и голоса, зритель
ничего не заметит. Это было единственное уязви¬мое место в партии, которую я готовил с чрезвы¬чайной тщательностью и энтузиазмом. Однако на спектакле я ощутил такую электризующую под¬держку со стороны публики, что предложенная Де Турой уловка вовсе не понадобилась. Маэстро Ло Монако, как условились, чуть раньше взял fortissimo, но совершенно неожиданно мой голос прорезался настолько, что перекрыл оркестр. Успех был грандиозным. Один из критиков написал в газете, что п превзошел тенора, кото¬рый пел партию Пинкертона в “Ла Скала”. Осталь¬ные спектакли также закончились триумфом. Меня немедленно ангажировали на ‘Травиату” с американской певицей Эддой Эрколи. Затем пригласили на гастроли в Сицилию. Я исполнял “Сельскую честь” и “Тоску” в палермском театре “Бьондо”, а также “Богему” в Театре Беллини в Катании.
1941-13 & 14 June BOHEMA - Teatro Bellini, Catania, with Di Giulio, De Acutis, Venturini,
cond. V. Marini
Командующий вооруженными силами Сицилии попросил меня выступить перед войска-ми, В качестве награды мне выписали увольни¬тельную на месяц.
Тот месяц был для меня невероятно важным. Я поехал в Венецию, где Рина пела по контракту “Енуфу” в театре “Ла Фениче”, и мы наконец ре¬шили пожениться. Проблемой оставалась суровая непримиримость ее отца. Удастся ли нам как-ни¬будь выйти из положения? Стали прощупывать почву. Один из наших друзей отправился к ка-питану Филиппики на переговоры. Мог ли отец Рины по-прежнему утверждать, что впереди у меня не было определенного будущего? Он и не стал так утверждать. Перед лицом кашей взаим¬ной преданности друг другу в течение четырех долгих лет ожидания колючий капитан растрогался и даже пожелал, чтобы венчание состоялось в частной капелле его виллы.
Июньским днем 1941 года мы приехали на маленькую станцию Ланчениго всем семейством — родители и братья. Высунувшись из вагонного окна, я сразу же разглядел фигурку Рины на фо¬не тревизанской зелени. Оранжевое платье в бе¬лый горошек, вьющиеся волосы с медным отли¬вом, в которых рассыпалось солнце,— это была Рина. Это было счастье.
21.06.1941
С того далекого африкан¬ского дня, когда я увидел ее впервые играющей со своей газелью, прошло более пятнадцати лет. За это время мы успели познакомиться, расстать-ся, разлетевшись в разные стороны, снова по¬встречаться, при этом не узнав друг друга, затем вместе заниматься вокалом и, наконец, стать неразлучными и в жизни, и в своей любви к опе¬ре. Мы поженились в последний день весны. А вскоре радио передало сообщение, потрясшее весь мир. Столь сладостной для меня с Риной ночью вермахт совершил нападение на Россию. Война, эхо которой доносилось до нас как нечто второстепенное, очень скоро нависла и над нашей жизнью.
В последующие месяцы, когда мое имя в вокале приобретало все большую известность среди импресарио, положение в Милане приняло угрожающий характер. Я опасался, что меня со дня на день отправят на Восточный фронт. Из го¬рода уходили целые эшелоны с молодыми ребя¬тами, которым не судьба была возвратиться из степей Украины. С фронта поступали все более тревожные сведения. Переживал потрясения и те¬атральный мир. Все чаще кого-нибудь недостава¬ло: одни эвакуировались, других гнали на войну.
Мне думается, что если я избежал русского фронта, то в этом определенную роль сыграл мой покровитель в авточасти полковник Нинки. Впрочем, узнать это наверняка так и не удалось. Мои отношения с полковником не отличались близостью настолько, чтобы напрямик спраши¬вать его об этом. При моем хрупком телосложе¬нии, окажись я на любом фронте, шансов возвра¬титься у меня было бы немного. Наша авточасть не предназначалась для фронта и обслуживала внутренние сообщения. Война только начиналась. Зимой 1942 года американские “летающие кре¬пости” с базированием в Северной Африке ста¬ли систематически бомбить Италию.
Наши армей¬ские транспортные средства подвергались пуле¬метным обстрелам с воздуха, В Милане разруше¬ния становились все более страшными.
1942-14 & 15 January BOHEMA - Teatro dei Rozzi, Siena, with Petrella, Marchi, Guelfi,
cond. Tieri
1942-27 & 29 June BOHEMA - Teatro Rossetti, Trieste, with Petrella, Marchi, Serpo, cond.
O. Marini
Наконец бомба попала прямиком в театр “Ла Скала”.
Но при том, что наш главный оперный храм был превращен в развалины, его опера не теряла жизнестойкости в эти годы. Постоянная труппа переехала в Комо, где и я пел в “Богеме” под руководством Дель Кампо, положив тем самым начало своему сотрудничеству с “Ла Скала”, которое длилось затем двадцать лет. Да и в Мила¬не продолжались спектакли. Люди шли в театр, пренебрегая воздушными налетами.
Оперные се¬зоны открылись в театрах “Нацьонале”, Каркано, Пуччини, “Лирико”, “Комменда” и Даль Верме. Всякий раз, получив увольнительную, я отправ¬лялся в Галерею добывать контракты. Здесь встречались импресарио, театральные агенты, меценаты, искатели талантов, дирижеры, извест¬ные и неизвестные певцы. Загадывать что-либо даже на пять минут вперед не имело смысла и все же под наполовину разбитыми стеклянны¬ми сводами Галереи, купол которой вдребезги разнесло взрывом, мы с особым усердием строи¬ли планы на будущее.
От этих дней у меня остались воспоминания, не столько рожденные опасности ми войны, сколько связанные со всеми грудными “до”, не распроданными из-за нехватки артистического или музыкального таланта, из-за отсутствия долж¬ной внешности, а самое главное - личности. Там появлялись теноры с выдающимися голосами. Они могли дать сколько угодно блестящих со¬ветов, но были абсолютно неспособны приме¬нить их к самим себе. Подолгу разговаривая с этими странными, причудливыми персонажами, я утвердился в том, о чем уже смутно догадывался: сам по себе голос как самоцель - отнюдь не ключ к успеху,
В этом святилище гражданской жизни милан¬цев можно было повстречать и совсем бескорыст¬ных людей, счастливых оттого, что могут прине¬сти кому-то пользу. Пиккалуга и Баньяриол, на¬пример, советовали мне избегать опер Масканьи. Оба пожилых певца имели за плечами целую карьеру с труднейшими репертуарами, а тут ка¬кой-то двадцатисемилетний Марио Дель Монако между делом сообщает, что получил от “Ла Ска¬ла” предложение петь в операх “Ирис” и “Паризиана”. Мне запомнились их слова: “Не берись, этот репертуар тебя раздавит. Масканьи требует осо¬бых музыкальных данных”. Действительно, сам Масканьи утверждал, что пишет музыку не для людей, а для ангелов.
Я последовал их совету и отказался. Но вско¬ре мне повезло: меня прослушал в Милане Гуидо Ланфранки, импресарио театра “Реджо” в Парме. Когда прозвучала последняя нота, он восклик¬нул: “Этот голос миллионов стоит!” А ведь в 1941 году были совсем другие миллионы. Парма всегда являлась в высшей степени сложной проб¬ной площадкой для певца. Меня ангажировали на четыре спектакля “Тоска” с Марией Канилья и Марио Баэиолой, и, приехав туда, я застал шум¬ный провал одного тенора, достаточно извест¬ного в “Ла Скала”. Публика безжалостно закле¬вала его, и, хорошо памятуя об унижениях мое¬го коллеги, я с кистью в дрожащей руке начал арию “Таинственна гармония” из первого акта. Так или иначе, первый акт прошел неплохо. Дваж¬ды раздавались бурные аплодисменты. Все же, возвращаясь в артистическую, я чувствовал себя опустошенным. Мое волнение не осталось неза¬меченным.