LA BOHEME - 1945-9 & 11 February Teatro Malibran, Venezia, with Broglio Mora, Demitry,
Mazzucato, cond. Zennaro
Здесь произошел любопыт¬ный эпизод. Во время спектакля началась бом¬бежка. Зрители и артисты кинулись врассыпную по убежищам. Вместе со всеми выбежал на ули¬цу и я, не переодевшись, прямо в костюме Пинкертона форме американского офицера. И хотя форма лет пятьдесят как вышла из употребления, люди на улице стали указывать на меня пальцами, и кто-то крикнул, что я-американский парашю¬тист. На десантную моя форма и вовсе не походи¬ла. Стало ясно, что от объяснений лучше воздер¬жаться, и я попытался ускользнуть, но моя попыт¬ка скрыться лишь усугубила положение. Меня за¬гнали в какой-то тупик. Я стал кричать, что это — театральный костюм, но моим оправданиям никто не верил, и преследователи даже не замечали, что я изъясняюсь на чистом итальянском языке. Еще немного, и я был бы избит в кровь, а то и хуже, но вдруг молнией мелькнула спасительная мысль: я запел. Тут уж я постарался на славу, дав полную волю голосу, насколько его хватило в моем теле. Такова уж была Италия в ту эпоху. Несчаст¬ный “двор чудес”, где оперный певец исполнял свое грудное “до” под сполохами взрывов, пе¬ред улюлюкавшей толпой бесноватых обывате¬лей. Ту же Италию можно было увидеть и в Мила¬не, превращенном в груду развалин. Но Милан, как и за два года до этого, продолжал жить. Я исполнял ‘Тоску” в театре “Нуово”, где Ремиджо Паоне и Лидуино Бонарди организовали прекра¬сный оперный сезон; н познакомился с Вальте¬ром Мокки, одним из легендарных импресарио, который до войны собирал труппы, арендовал трансатлантические лайнеры и возил певцов, му¬зыкантов и театральных техников в Бразилию и Аргентину. Благодаря Мокки публике в тех далеких странах стали известны Карузо, Титта Руффо, Тосканини, Габриэле Сантини, Галеффи, Страччари, Безанцони и другие оперные колос¬сы периода между двумя войнами.
Несмотря на то что самолеты союз¬ников бомбили Маргеру и Падую, а война мед-ленно продвигалась вдоль Адриатики, в Вене¬ции продолжали наивно верить, что этот кошмар¬ный сон нас не касается. Однако железная дорога работала все хуже, и случилось так, что великий Аурелиано Пертиле не смог приехать вовремя на спектакль “Бал-маскарад” в театр “Ла Фениче”. Тогда директор театра Марио Корти распоря¬дился заменить его мною. Корти уже испробовал меня, когда я пел “Богему” на открытии сезона 1943/44 года вместе с Мафальдой Фаввро под управлением Джузеппе Дель Кампо.
LA BOHEME - 1943-08 [2 times] & 11 December Teatro La Fenice, Venezia, with
Favero/Fontanelli, Marini, Lombardo, cond. Del Campo
Но на сей раз требовалось заменить оперную звезду в ответст¬венном спектакле.
Времени, в том числе на репетиции, было в обрез. Я отправлялся с нотами в кафе “Куадри” на площади Сан-Марко и там принимался за соль¬феджио. Заказывал аперитив и все утро до обеда разучивал в кафе наиболее трудные пассажи. В Венеции я был уже достаточно известен, и меня нередко сопровождали любопытные. Я тщательно готовился к своему дебюту в “Бале-маскараде”, но особого волнения не замечал. Сделавшись неза-долго до этого отцом прелестного малыша, я переживал счастливый период и как певец чувст¬вовал огромную уверенность в себе.
“Бал-маскарад” имел такой же успех, как и “Богема” ранее. Мне очень помогло присутствие на сцене моей очаровательной партнерши Мафальды Фаверо. Мафальда обладала весьма своеобраз¬ным лирическим сопрано и была обворожитель¬ной женщиной. Скромная и излучающая обаяние, она сообщала зрителю богатейшую гамму чувств, отчего опера делалась не просто демонстраци¬ей бельканто. Мне повезло, что она была рядом со мной в тот начальный период моей карье¬ры.
Затем ураган неожиданно утих. Война окон¬чилась, Венеция оказалась не затронутой впря¬мую, и мы, живые и здоровые, возвратились на велосипедах в Ланчениго. Италия залечивала ра¬ны и вновь объединялась. Снова открылись теат¬ры. Возвращалась жизнь во всем ее блеске. Я же находился в начале своего артистического пути. Тут многое имело значение. Среди руин мы как бы передавали друг другу радость от сознания исчезнувшей опасности и желание начать все сна¬чала. В течение 1945 года у меня были интере-снейшие контракты. Я дебютировал в театре “Ла Фениче” с “Балом-маскарадом” в день освобож¬дения Северной Италии — 25 апреля.
Премьера Бала Маскарада 25.04.1945 г (фото из архива Teatro la Fenice)
В мае, опять-таки в “Ла Фениче”, я спел “Баттерфляй” под управлением Сондзоньо, а в июле “Джоконду” в Сант-Анджепо с Джиной Чинья и Карло Тальнбуэ под управлением Вотто, который был другом полковника Джованнини и слушал меня еще в Милане, когда я проходил там армейскую служ¬бу. Осенью я исполнил “Тоску” в Бергамо и Тревизо, “Баттерфляй” в Милане, ‘Турандот” и “Аи¬ду” в Триесте.
В марте 1946 года мне довелось пережить одно из самых прекрасных артистических впечат¬лений. Я должен был дебютировать в Вальданио с
“Андре Шенье”, когда вдруг местный импресарио Пазотто поинтересовался, не хочу ли я встретить¬ся с автором. Почти восьмидесятилетний Умберто Джордано вызвался лично готовить меня. Он соб¬ственноручно внес несколько исправлений в партитуру, которую я ревностно храню всю жизнь, и остался более чем удовлетворен моей интерпре¬тацией “Импровизации”. Я часто использовал этот отрывок в концертах, выступлениях; он по¬мог мне в свое время добиться стипендии.
Джордано раз десять занимался со мной, но, честно говоря, в основном ограничивался про¬веркой, выдержит ли мой голос эту партию. Он мало говорил о драматическом персонаже, создан¬ном им вместе с Илликой. В свои почтенные го¬ды маэстро оставался полнокровным, саркасти¬ческим человеком, острым на язык, непринуж-денным и по-прежнему прочно приверженным всем соблазнам жизни: чрезвычайно любил по¬есть и питал слабость к женщинам. Он был же¬нат на своей дальней родственнице, моложе его на сорок лет. Без ложной скромности могу ска¬зать, что именно Джордано как бы посвятил меня в великие исполнители Шенье, преподнеся мне в подарок после дебюта свою фотографию с собственноручной надписью: “Моему дорогому Шенье”.
Большим событием этого года была и “Аи¬да”, уже опробованная мною в Триесте. Теперь, спустя много лет, я вновь ехал в Неаполь. Повсю¬ду было еще много разрушений, и железные доро¬ги находились в плачевном состоянии. Трое су¬ток мы протряслись в стареньком автобусе, но ранним утром перед нами открылся фантасти¬ческий вид на залив. Тогда еще существовала знаменитая сосна, запечатленная едва ли не на всех неаполитанских открытках. Воздух был прозрачным; промышленный смог еще не успел сделать свое черное дело, и над Везувием клу¬билось легкое облачко. Именно таким описал Неаполь Малапарте в “Шкуре”. Таким его видел и Маротта в своем “Золоте”. Удивительное ме¬сто. Торжество нищеты и счастья жизни. Огром¬ный “черный рынок”, где все покупается и про¬дается. Город, где соседствуют, задевая друг дру¬га в толпе, старые выродившиеся аристократы, нувориши в довоенных полосатых костюмах, американцы в “джипах”, женщины, увешанные детьми, “скуньицци”, торгующие из-под полы контрабандным бензином.
Шел летний сезон, и местом спектаклей теат¬ра “Сан-Карло” был дворцовый парк. В театре меня встретили с некоторым любопытством, да¬же недоверчиво. На следующий день после приез¬да состоялась репетиция. Чтобы поберечь голос для “Джоконды”, объявленной в афише первой, я почти весь первый акт пропел фальцетом, чем привел в замешательство хористов и художест¬венное руководство театра. Маэстро Капуана попросил меня все же показать настоящий го¬лос. И во втором акте, дойдя до арии “Небо и мо¬ре”, я продемонстрировал всю свою мощь, на¬сколько сумел. Хористы не дали мне закончить акт. На возглас “Tu si’no zucchero” они подняли меня на руки и с ликованием пронесли через всю сцену.
После “Джоконды” я выступал в “Тоске”, а затем, опять-таки с Капуаной, в “Аиде”. Успех был такой, что Лидуино ангажировал меня на сле¬дующий месяц для участия в летней постановке “Анды” на веронской Арене. Постановка была действительно сказочная, с множеством живот¬ных, взятых напрокат из цирков. Дирижировал чудаковатый маэстро Фаилони. Он пользовался репутацией величайшего волокиты и имел при¬вычку обходить по очереди оркестрантов, спра¬шивая у них самих, хорошо ли они играют. Он держал себя с ними словно генералиссимус со своими офицерами, и, в сущности, столь баналь¬ный вопрос показывал, что его занимал вовсе не ответ, а вся эта устраиваемая им на репети¬ции театральщина. Как-то раз он послал Тосканини телеграмму с подписью “Заходящей звезде от звезды восходящей”.