Впрочем, не исключено, что это было с ее стороны изощренной дипломатией. Ведь Мария знала, что в “Метрополитен-Опера” я был звездой первой величины и Рената Тебальди также обла¬дала там огромным престижем. Была и еще одна причина: за неделю перед ее прибытием в Америку “Тайм” посвятил Марии свою облож¬ку. Но статья в журнале была едкая: певицу представили читателю хуже некуда. Писали, например, что она отказала в сотне долларов престарелой нуждающейся матери и что у нее “глянцевый” голос. Мария прекрасно поняла, что нет пророка в своем отечестве и что ее земляки к ней не расположены. Вероятно, за этим внезап¬ным радушием и объятьями, в которые мы заключили друг друга после целого года ледяных отношений, скрывался тонкий расчет: следует проявлять бдительность и помириться хотя бы с Марио Дель Монако.
Выступления в нью-йоркском театре “Метрополитен” действительно оказались для Каллас суровым испытанием. В атмосфере лихо¬радочного ожидания и значительной, плохо оправданной антипатии Мария почувствовала себя со¬вершенно иначе, нежели в дружественной среде Милана. Виднейшая театральная фигура, она ста¬ла мишенью, в отношении которой и журналисты, и публика могли проявить безжалостность. Имен¬но так они себя и повели. Мария Кэллас верну¬лась в Нью-Йорк после десятилетнего отсутствия. Уезжала полнотелой девушкой с прекрасными данными и большими надеждами, а вернулась знаменитой, элегантной, стройной и обворожи¬тельной. Вокруг нее неизбежно сгустилась и за¬висть. Ею завладела печать. Кто такая Мария Калогеропулос, кем была в прошлом ее мать, каковы тайны их семейства — все это было край¬не неприятно Марии. Затем последовало самое отвратительное: нападки бывшего менеджера Ба-гарози, который задним числом принялся вымо¬гать вознаграждение за посредничество. Багарози обратился в суд, и тут произошел еще более до¬садный, банальный эпизод.
В Соединенных Штатах, дабы уведомление о вызове в суд возымело действие, нужно, чтобы соответствующий служащий коснулся обвиняе¬мого листком уведомления. И поскольку Мария неизменно находилась в окружении людей из сво¬его “клана” и поклонников, задача служащего представлялась весьма затруднительной. Но этот тип стал преследовать ее с упорством, типич¬ным для некоторых американцев. Он принялся буквально выслеживать ее, и в один прекрасный день, когда “божественная” входила в “Мет”, он, чуть ли не вспрыгнув на нее, притронулся к певи¬це документом, Его сам по себе отвратительный поступок принял еще более мерзкий оттенок в тот момент, когда притаившийся в засаде фотограф увековечил эту сцену. Так появилась фото¬графия Марии, где та, совершенно разъяренная, с пылающими гневом глазами и раскрытым ртом, произносит явно невоспроизводимые слова по адресу уведомителя и репортера. Причем вполне возможно, что оба предварительно сговорились между собой. Фотография пошла нарасхват; ее стремились заполучить редакции газет во всем мире.
Нью-йоркские приключения Марии Калласна этом не закончились. На премьере “Нормы” 29 ок¬тября 1956 года, когда мы по окончании спектак¬ля вышли с поклонами на просцениум, откуда-то из ложи, запущенный, видимо, приверженцами других примадонн, в Каллас полетел внушитель¬ный кочан капусты, который, однако, в “божест-венную” не попал, а угодил в плечо Чезаре Сьепи. Но выкрик, сопутствовавший этому недостой¬ному жесту, не оставлял сомнений относительно предназначения кочана.
Некоторое время спустя произошел еще один достойный сожаления эпизод, только на этот раз Мария оказалась в нем не жертвой, а главным действующим лицом. Она была занята в “Лючии ди Ламмермур”, когда у нее возникла ссора с баритоном Сорделло, исполнявшим партию Ген¬риха Астонэ. Каллас пожелала другого, более “представительного” партнера, чем нанесла огром¬ную обиду бедняге Сорделло. Мария же, со своей колокольни, сочла личным оскорблением присут¬ствие рядом с собой на сцене не слишком выдаю¬щегося коллеги. Обратившись после ссоры к Бингу, она потребовала, чтобы Сорделло заме¬нили. Однако Бинг холодно произнес: “Какой бы вы ни были звездой, я не потерплю от артистов никакого вмешательства в дела, которыми распо¬ряжаюсь здесь только я”.
Разговор принял крутой оборот; как обычно, последовало хамство. Американская печать, только и ждавшая случая забросать камнями Ма¬рию, воспроизвела с подробностями все ее пре¬тензии, а одна из вечерних газет поместила сооб¬щение об этом на первой странице под набранным крупными буквами заголовком: “Бинг прогоня¬ет Кал л ас”. Чистейшая фантазия, разумеется. Никто всерьез и не предполагал, что Бинг дейст-вительно решился прогнать К ал л ас. Однако пришлось вмешаться в дело нашей общей подру¬ге, журналистке Эльзе Максуэлл, знаменитой “американской сплетнице”. Эльза убедила Марию проявить побольше дипломатии. Но остается фактом то, что по окончании своего контрак¬та Каллас покинула Нью-Йорк и в “Метрополи¬тен-Опера” появилась вновь лишь спустя несколь¬ко лет.
Эльза Максуэлл была очаровательной дамой, королевой общественных настроений, без¬раздельной царицей нью-йоркского высшего света пятидесятых годов. Она бесплатно проживала в роскошных апартаментах отеля “Уолдорф-Астория”, устраивая для этой знаменитой гостиницы встречи, обеды и приемы при участии наиболее видных фигур текущего сезона. Быть приглашен¬ным к Эльзе Максуэлл означало входить в между¬народную элиту. Отсутствие же записки с приглашением могло повергнуть в уныние самого зако¬ренелого из светских карьеристов.
Как-то в 1953 году, во время одного из моих зимних наездов в Нью-Йорк, Эльза пригласила меня принять участие в званом вечере, устроен¬ном в пользу ветеранов войны. Максуэлл попро¬сила меня спеть там дуэт из “Отелло” вместе с Глорией Вандербильт, знаменитой мультимил-лиардершей, которая незадолго до этого разве¬лась с не менее знаменитым дирижером Леополь¬дом Стоковским.
Меня удивило то, что бывшая госпожа Сто¬ков екая увлекается вокалом. Все же я принял приглашение и на следующий день отправился на репетицию к Вандербильт, чьи апартаменты также находились в “Уолдорф-Астории”. Мне открыл камергер в ливрее, и сразу же в глаза бросилась невероятная роскошь гостиной: на попу белые шкуры, вокруг старинная мебель, ки¬тайские вазы династии Мин и обтянутое шелком кресло. Посредине красовался восхитительный концертный “Стейнвей”, тоже белый, в стиле ампир.
Я все еще оглядывался по сторонам, когда в гостиную вошла сама Глория Вандербильт. Я ото¬ропел. Стоковскому, как известно, было около семидесяти лет, и я ожидал увидеть даму сред¬него возраста. Глория же оказалась на удивле¬ние молодой, лет двадцати шести-двадцати семи, совершенной красавицей. Высокая, с темным от¬ливом волос, прелестным ртом и обворожитель¬ной улыбкой, она несла в себе типичную непри¬нужденность богатых американок. И, кроме то¬го, открытый характер, нескрываемое наслажде¬ние жизнью и жажду вкусить сполна собственного счастья. То есть то, что называется уверенностью е себе, За Стоковского она выходила совсем юной. Глория высказала мне свои похвалы, сообщила, что является моей почитательницей и что ей весь¬ма лестно петь со мной, хотя и всего лишь один дуэт. Признаюсь, я почувствовал себя в замеша¬тельстве лишь на несколько мгновений, так как в гостиной появилась Эльза Максуэлл с фотогра-фом. Женщины обнялись, и Эльза попросила нас сфотографироваться вместе у фортепиано для “Нью-Йорк Тайме”. В тот день репетиция так и не состоялась.
Повторная встреча оказалась ненамного пло¬дотворнее. Мы едва-едва взяли лишь несколько нот из “Отелло”. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Глория была обольстительной женщи¬ной, и, признаюсь, мне никак не удавалось сос¬редоточиться на музыке. Впрочем, и она не проявляла большого интереса к “Отелло”, а боль¬ше болтала и выпытывала подробности моей жиз¬ни. Ее помыслы в тот момент были обращены вовсе не на концерт для ветеранов.
Некоторое время наше знакомство продол¬жалось в таком же духе. Как-то вечером в “Метро¬политен” Максуэлл закинула удочку на тему о новой встрече с Глорией. И поскольку было из¬вестно, что Эльза любила устраивать нежную дружбу, я уклонился от предложения журнали¬стки. На ее счету уже было несколько нашумев¬ших знакомств. Самым знаменитым из всех бы¬ла пара Али-Хан и Беттина. Затем она пыталась свести Ивонну Де Карло, знаменитую актрису, символ красоты в послевоенные годы, и баса Чезаре Сьепи. Но у этих не сладилось. Помню, Эльза Максуэлл все время держала торчком указательный палец, будто диктовала собе¬седникам какой-то закон и одновременно разъяс¬няла, что возражения не допускаются. Статья, которая затем вышла в “Нью-Йорк Тайме” и еще в двадцати связанных между собой американ¬ских газетах, произвела на многих кошмарное впечатление. К счастью, Эльза питала ко мне сим-латию и рассматривала меня как образцового итальянца. Однажды она приезжала к нам в Лан-чениго. Мы обедали возле бассейна, и она без умолку трещала о красотах Италии и о наших общих знакомых в Нью-Йорке. У меня на голове была феска, а на лице борода, отпущенная спе¬циально к спектаклю “Отелло”. Все это ужасно веселило Эльзу, и она чувствовала себя у нас как дома.