Мой новый учитель спас меня от нежелатель¬ных отклонений в развитии, но, увлекаясь этой методикой, я рисковал отклониться в другом направлении. К счастью, тогда мне помог инстинкт. Я сообразил, что постоянные поиски ширины и глубины со временем приведут к разрушению ор¬ганики вокального аппарата. И тогда я создал сам для себя собственную компромиссную технику.
Сохранив методику вокализов, я прибегал к более мягкому, проточному звукообразованию. Так, понемногу, шаг за шагом появлялся на свет будущий Марио Дель Монако.
Одновременно я поступил в художественный лицей, где в течение шести лет овладевал каран¬дашом и сангиной, после чего перешел на темперу и, наконец, изучил технику фрески. Особенно удачно у меня выходили натюрморты. Художе¬ственный лицей размешался в бывшем мона¬стыре. А монастырский двор в свою очередь давно был превращен в рынок, откуда и брались фрук¬ты и овощи для наших композиций.
Я учился одновременно в двух государствен¬ных школах, что было вообще-то запрещено, но оба директора милостиво смотрели на это сквозь пальцы. Случалось нередко и убегать с уроков раньше времени. Чтобы не заметили, я выходил на улицу без пальто и шапки, а потом товарищи бросали мне их из окна. Однажды вместо паль¬то сверху на меня полетела большая тыква. В Пезаро, как и во всех тихих провинциальных горо¬дах, любили пошутить. Шутки помогали перено¬сить скуку. Какие-либо события в городе были редки и, на мое счастье, в основном имели от¬ношение к музыке и к опере. Так, например, в начале тридцатых годов к нам приезжал с благо¬творительным концертом Беньямино Джильи. В ту пору Джильи был уже знаменитостью, ес¬ли вспомнить, что с 1919 года он пел в нью-йорк¬ской “Метрополитен-Опера”. В Пезаро, среди своих, он безоговорочно считался самым вели¬ким. Джильи вместе с Мелетти, Павони и Толлер пел арии и дуэты, затем неаполитанские песни — десятка два произведений. Его уверенность и богатство вокальных возможностей ошеломили ме¬ня. Именно тогда я впервые осознал разницу между хорошим тенором и великим тенором. По¬нял, что голос сам по себе еще ничего не значит и что с помощью одного лишь голоса никто еще не сделался настоящей звездой оперы. Этот принцип я хранил в памяти вплоть до моего дебюта и да¬лее, когда понял: нужно выстраивать свою соб¬ственную сценическую личность, чтобы не стать копией великого Беньямино.
Жизнь в городе, находившемся в ту пору в самой глубине отдаленной провинции, текла приятно и безмятежно, если не считать земле¬трясения, которое подвергло серьезной опасности наш монастырский двор с его рынком, имевшим решающее значение для моих натюрмортов. Ежед¬невные ритуалы соответствовали времени годе. Главнейшим из них была вечерняя прогулка, а во время прогулки - остановка перед прилавками с жареным поросенком, тыквой и печеной рыбой, где торговки, чтобы согреться, восседали на тер-ракотовых горшках с тлеющими углями. В тавер¬не “Делла Патаккона” вкусно пахло рыбным бульоном. Там пили вино “Альбана”, разговари¬вали, пели, мечтали об успехе и заводили дружбу на всю жизнь.
Кое-какие из пезарских знакомств помогли мне понять смысл жизни. Мир театра и оперы был одновременно и притягательным, и безжало¬стным. Тут можно было снискать огромную сла¬ву или, наоборот, попасть в полную немилость у публики. А можно было так никогда и не повстре¬чаться с настоящей удачей. В том Пезаро, кото¬рый я знал, жили известные теноры. Один из них, Алессандро Бокчи - можно сказать, олицетворен-
ный миф — в свое время сводил с ума партеры всего мира и был самым грозным соперником Карузо. Когда я познакомился с Бончи в доме у его внучки, моей подруги, ему было уже шестьде¬сят четыре года. Он спел нам арию “Вот я и у предела” из “Мефистофеля” Бойто. Однако ис¬полнение, по-моему, не отличалось совершен¬ством. И несмотря ни на что, Бончи сохранял обаяние своей славы. Одевался он эксцентри¬чно - редингот, галстук дипломат с брил¬лиантовой заколкой, брюки дудочкой, лакиро¬ванные туфли с белыми гамашами. В этом чуть старомодном одеянии он выглядел неповторимо. Высокие каблуки, прибавляющие несколько сан¬тиметров к его невыгодному росту, трость из черного дерева с набалдашником слоновой кости, темно-серый котелок из Лондона — все это как бы подчеркивало прошлое величие артиста.
На самом деле Бончи был гол как сокол. Он охотно рассказывал о своей жизни, но лишь о первой ее части. Сын переселившегося из Чезены в Фано сапожника, юный Бончи дважды в неделю ходил пешком за двенадцать километров в Пеза¬ро из Фано не уроки к знаменитому преподава¬телю вокала маэстро Козну, преемнику великого Делле Седье. Жизнь Бончи украшали галантные приключения. Такие, например, как бегство в большом автомобиле десятых годов с юной фло¬рентийской поклонницей. Затем пришли годы не-удач и упадка. Но, подобно другим, Бончи об этом не распространялся. Он чем-то походил на Пьеро Скьявацци, любимого тенора Масканьи и всех композита ров-в еристов. Скьявацци сла¬вился в Пеэаро своими королевскими чаевыми. В 1910 году было принято одаривать сотней лир подавшего шубу официанта, хотя сто лир по тем временам равнялись хорошей месячной зарплате.
Я как-то увидел его в 1930 году на концерте, устроенном в его пользу маэстро Дзанеллой. Луч¬ше бы мне не видеть его тогда и не слышать, как он с трудом доползает до конца арий. А глав¬ное — не знать, что его гонорар за то выступление составлял как раз сто лир, то есть равнялся его прежним чаевым (и был даже много меньше, ес¬ли учесть девальвацию).
Еще одним представителем местной оперы был Умберто Маккиницци, выступавший под псевдонимом Умберто Макнец. Маккиницци оказался более ловким и счастливым, неже¬ли те двое. Он владел приличным состоянием и жил на соседней с нами вилле. Это был красивый мужчина с утонченными манерами, прекрасный исполнитель романтических партий, таких, как Вертер и де Грие. Его ахиллесовой пятой, однако, являлась импульсивность. Когда он выходил на сцену, с ним случались порой истерические при¬ступы, если кто-то другой из труппы привлекал чересчур большое внимание публики. Он кричал: “Паньини, — {так звали импресарио), — немедлен¬но распускай труппу!” Его погубила страсть к чу¬дачествам. Однажды вечером этот упрямец играл в пезарском клубе, где встречались за картами богатейшие люди города, и промотался до нитки. В ту же ночь он лишился своей прекрасной, обставленной сверху донизу старинной мебелью виллы, и Макнец сделался таким же нищим, как и его коллеги Бончи и Скьявацци.
Становлению моего голоса в тот пе¬риод способствовал главным образом Артуро Мелокки, близкий друг Туллио Серафина, дири¬жера, который в те годы еще работал в Амери¬ке, затем возглавил Римскую оперу, а позднее — “Ла Скала”. Мелокки до таких высот не дошел, но жизнь его была полна приключений. Он родил¬ся в Бергамо, учился в Миланской консерватории и еще в юности сопровождал как пианист бари¬тона Кашмана в его гастролях по Дальнему Вос¬току и Китаю.
Мелокки обладал изумительным баритоном, который он ежедневно шлифовал, дабы иметь возможность наглядно объяснять ученикам, как следует “держать” нёбо, гортань и губы. Этой тех¬нике он обучился в Китае у какого-то знаменито¬го русского педагога. Мелокки умел внушать на¬дежду. Дородный и тучный, маэстро восседал за фортепиано в салоне, выходившем на внутренний дворик. В его салоне не было особо ценных ве¬щей, за исключением кое-каких китайских пред¬метов (“Мои китайские безделушки”, — объяс¬нял Мелокки, потрясая своей густой седой гри¬вой, ниспадающей на плечи) и картины Фаттори “Погонщик”. Человек он был выдающийся во всех отношениях. Мне, совсем еще юноше, его достоинства казались поистине волшебными, и они действительно были таковыми. Мелокки пре¬подавал технику фортепианной игры, полифоничес кое пение, сочинял прекрасную музыку и очень талантливо пел. К тому же он был полиг¬лотом и превосходно владел английским, испан¬ским, французским, прилично знал немецкий, русский и китайский языки. Помню, меня чрезвы¬чайно интересовало, почему столь поразительный человек не сделал оперной карьеры. Набравшись духу, я как-то спросил его об этом. Маэстро Мелокки улыбнулся. За его внешней безмятеж¬ностью всегда скрывалась печаль. Я видел иногда, как он несет маргаритки на могилу своей умер¬шей в молодости жены, хотя с тех пор прошло много лет.