32
Все жаркое утро напролет, рассказывая свою историю, Чабб кокетничал и прихорашивался, приглаживал короткие волосы, то застегивал, то расстегивал пуговицы нового пиджака, поддергивал брюки, чтобы складка не натягивалась на выпирающих коленях. Поначалу костюм был трогательной обновкой, благодаря которой Чабба впустили в отель, но скоро костюм этот стал меня раздражать, поскольку Чабб то и дело прерывал рассказ, прикидывая мотивы своего благодетеля. Времени и так оставалось мало. Наступило четырнадцатое; на девятнадцатое назначили редколлегию.
Я пригласила Чабба на ланч у бассейна, однако даже угощение не отвлекло его от тревог, вызванных щедростью Джона.
– Может, Слейтер думает, я сержусь на него за то, что он переспал с Нуссеттой? Так он ошибается.
– Не о чем волноваться.
– Он мог бы и приберечь свои денежки, нем. Я не ревнив.
– Но ведь вы возревновали, когда… – Я запнулась, не зная, как именовать похитителя, если таковой действительно существовал, – когда «Маккоркл» украл вашу дочь.
– Это не ревность, мем. Ревность – пустое. Ребенок пробыл со мной всего неделю, одну ужасную неделю, но это была – жизнь.
Чересчур большие, подозрительно блестящие глаза требовали сочувствия.
– Я сбил вас с толку, – пробормотал он наконец.
– Вовсе нет.
– Надо служить жизни, понимаете?
Но, конечно, он и смущал, и раздражал меня. Вынудил записывать эту путаную историю, а мне требовалось одно – стихи.
– Мистер Чабб! – заговорила я. – Помните, в первый раз, когда вы приходили в отель, вы приносили с собой рукопись Маккоркла.
– Я вижу вас насквозь! – заявил он с внезапным, бессмысленным восторгом. – Вам бы скорее пудинг съесть. Смотрите-ка – покраснела. Думаете, я не знаю, что вам надо? Разве стали бы вы слушать мои россказни, если б не почитали Маккоркла? Э, да у вас чернила кончаются. Возьмите мою ручку. – И он продолжал – издевательски, как мне показалось: – С Суматры я прямиком направился в Малайю.
Выхода не было.
«Суматра, Малайя», – записала я.
– Ехал на пароходе, – преспокойно продолжал он, – с севера Суматры до Пенанга. Жуть. «Лорд Джим» [72] или еще похуже – малайцы, скучившиеся на нижней палубе, в грязи, темноте и вонище. Деревенский люд, они были ко мне добры, хотя я все время нервничал и совал каждому под нос этот рисунок углем. Сперва они не понимали, о чем я говорю, но когда мне удавалось объяснить, они очень сочувствовали мне. Когда мы причалили у Свиттенхэм-пирса, все пришли попрощаться – все пятьдесят человек пожелали мне удачи. Но как только я увидел Пенанг, тут-то и понял, каковы мои шансы. Иголка в стоге сена. Безнадега. В конце концов я оказался в отеле – симпатичная колониальная постройка, позади волны разбиваются о мол. Высокие пальмы, официанты – китайцы в накрахмаленных белых куртках, каждому пол-тыщи лет, прославленный Альберт Йео [73] играет «Мисти» [74]в баре «Якорь». В такое местечко водят смазливых баб, но моя любовь не была взрослой, и в разлуке с ней я не знал покоя. Я писал стихи за чугунным столиком в саду. Мучительно, словно вырезал каждое слово на собственном сердце, но по крайней мере вспомнил, что я – поэт! Проработав столько лет в редакции, я прекрасно знала, как обманчивы голос и внешность поэтов, но трудно было устоять перед Кристофером Чаббом, когда он разгонялся вот так, во всю прыть.
– Дадите почитать эти стихи? – попросила я.
– Ха! – Он резко вздернул голову. – Вы их уже читали.
– Нет, другие, – те, что вы написали в Пенанге.
– Вы видели их.
От его кривоватой усмешки меня передернуло.
– Так значит, вы – Маккоркл! – сказала я. – Вы и меня провели!
Странный, придушенный вопль сорвался с его губ; он обеими руками сжал голову, пригибая ее, словно пытаясь втиснуть в грудную клетку.
– Вы совсем не слушали!
Я попыталась возразить, но он грубо перебил меня:
– Если б я мог написать такие стихи, как Маккоркл, неужели я бы отрекся от них? Нет уж, слушайте до конца. Вы что, думаете, эта боль мной придумана? – Он несколько раз ударил себя кулаком в грудь. – Кто, кто хотел бы оказаться на моем месте?
– Извините, долгий разговор – я, наверное, что-то пропустила.
– Так поймите же! – яростно кривя рот, настаивал он. – Я – Чабб. Маккоркл – это он!
– Какая-то загадка.
– Нет тут никакой загадки, на хрен! Никогда, никогда не создать мне таких стихов. Вы хоть понимаете, каково признаться в этом?
– Но когда же я могла прочесть стихи, написанные вами в Пенанге?
Он с ухмылкой достал из внутреннего кармана записку и выложил ее на стол. Даже сидя напротив, я без труда узнала свой почерк.
– Вы отвергли их в 1959 году. Наверное, стихи Маккоркла тоже отвергнете, а?
– Мне бы хотелось сперва их все-таки прочесть, – ответила я.
– Сначала запишите мой рассказ, мисс. Потом посмотрим.
Что я могла поделать? Пришлось снять колпачок с его отвратной миниатюрной ручки.
И как раз этот момент Джон Слейтер выбрал для того, чтобы спуститься к нам из бара у бассейна. Огибая бортик, он размахивал билетами на самолет.
Убирайся! – мысленно заклинала я. Он не знал, какой разговор прерывает. Подошел и бросил билеты мне на колени.
– Все в порядке. Восемнадцатого.
Он выполнил мою просьбу, но я не стала благодарить. Мне одно требовалось: сплавить его поскорее. Я сказала Слейтеру: оказывается, мне уже доводилось читать поэзию Чабба. Таким образом я хотела показать, что разговор между нами – сугубо частный. Слейтер преспокойно отодвинул от стола ротанговое кресло и уселся между нами.
– Она оценила твое творчество, старина? О, мисс Вуд-Дугласс из молодых да ранних. – Он похлопал меня по коленке. Я сбросила его руку и злобно зыркнула на него. Слейтер заказал сингапурский слинг на всех.
– Микс, дорогая, как звали твою ядовитую подружку? Аннет?
– Отстаньте, Джон!
– Заметь, Кристофер, эти две девчонки в зрелом четырнадцатилетнем возрасте начали поправлять старших.
– Что вы за свинья!
У него даже румянец на щеках заиграл, когда он дразнил меня. Все так же ухмыляясь, Слейтер взял со стола конную фигурку ангела, повертел ее в руках.
– Свинья, дорогуша? Скорее уж соня. Они разукрасили мои стихи красным карандашом. Представляешь, Кристофер? Соплюшки, от земли не видать. Они вырывали страницы из сборника и посылали их мне – с примечаниями и исправлениями.
– Всего один раз, Джон!
– Десять раз, по крайней мере. Конечно, я прощал тебе, Микс, на то причин хватает. Но я боялся тебя.
Он ухватил меня за руку, и к моей досаде прибавился ужас, когда в его глазах я разглядела слезы.
Чабб, вероятно, тоже их увидел и поспешил откланяться. Я взяла Джона за руку, вернее – вложила свою ладонь в его. Старый козел был так добр ко мне – сами по себе меня его сантименты нисколько не смущали, но переговоры с Чаббом за его спиной показались вдруг обманом, грубой уловкой.
– Джон, мне так и не удалось опубликовать великие стихи.
Джон сморгнул:
– Ты с чего вдруг?
– Ни с чего. Я все время думаю об этом.
– Что ж, дорогая! А я так и не написал великие стихи.
Вспоминая ту минуту, я жалею, что не нашла в себе силы возразить. Я лишь поцеловала ему руку. Ужасно предлагать одно сочувствие.
33
ПОСЛЕ ЛАНЧА КАК-ТО САМО СОБОЙ ВЫЯСНИЛОСЬ, ЧТО симпатичная гостиница в Пенанге, где жил Чабб, была «Восточно-ориентальным отелем». С чего вдруг нищий поэт поселился в «В. О.», «Все Отдай», как шутили в ту пору? Тогда мне еще не довелось побывать в Пенанге, однако «В. О.» был также знаменит, как сингапурский «Раффлз», местечко для «настоящих сахибов», где останавливались резиденты, раджи и те жуткие «туикнемские герцогини» [75], что собирались в пятницу вечером на лужайке громко жаловаться на прислугу. Хотя в подобные заведения порой допускают гостей без фрака – например, богатых рудокопов, которые проезжают на муле сотни миль через джунгли, чтобы съесть второй завтрак в главном зале, – такой оборванец, как Чабб, не мог их не смутить. Я спросила, как его приняли.
73
Альберт и Нэнси Йео – супружеский дуэт пианиста и певицы, много лет выступавший в барах Пенанга.
75
Туикнем (Англия) – королевская резиденция под Лондоном, в XIX и XX вв. здесь жили представители низвергнутых иностранных монархий, главным образом – претенденты на французский престол и их приближенные. К мисс Вуд-Дугласс этот образ, скорее всего, пришел из Пруста, чей персонаж Сван получал приглашения в Туикнем (Твикенгем), к герцогу Орлеанскому.