До того момента он по обыкновению вел себя вполне учтиво. Сидел с ее бапа в машине, бапа показывал ему сломанную деталь и объяснял, как ее починить. Потом девочку с мужчиной пригласили во дворец, но в тот вечер ей перепал всего лишь глоток сладкого красного напитка, и вдруг в воздухе что-то зашуршало и в комнату с жалобным воплем влетело существо с огромной рогатой головой и тяжелыми темными крыльями. Мгновение и оно унеслось в сумерки, скрылось под перистыми листьями пальм. Все опрометью разбежались, бросив кайя-кайя в одиночестве на постели. Он даже голубые туфли не снял.
Потом люди робко потянулись обратно в большой дом, бапа о чем-то их спрашивал, но они так испугались, что перестали его понимать. В дом вошла старуха, одетая по-мужски в куртку с короткими рукавами, брюки и саронг – она, оказалось, была паванг. Расставила на полу вокруг кровати сосуды с какой-то жидкостью и свечи. Вскоре явилось пять женщин с барабанами, а бапа с девочкой устроились у открытой двери. Женщины отошли в дальний угол и начали негромко играть на барабанах – они поглаживали их изящными длинными пальцами, бледными и красивыми с внутренней стороны, словно перламутр. Паванг закрыла лицо куском желтого шелка и затянула странную песню.
– Что она делает, бапа?
– Полагаю, изгоняет из него беса.
Девочке очень хотелось посмотреть на злого духа. Интересно, думала она, ящерица ли это, потому что однажды, в другом месте, она почти что видела такого беса. Там жила ведьма, которая насылала заклятья и убивала младенцев. Ее схватили, связали руки-ноги и бросили в реку, и держали голову под водой длинной раздвоенной палкой. Когда ведьма умерла, из носа у нее выскочила ящерица, но женщины ее поймали и убили, положили в бутылку, а бутылку закопали под бананами, чтобы ведьма не могла больше творить зло. В тот раз ей не позволили смотреть. Теперь у нее было место в первом ряду.
Но потом им велели уйти – даже не разрешили взять с собой красный напиток, – и бапа увел ее в банановую рощу. Они сидели на корточках на голой красной земле и смотрели, как спускается в воду солнечный шар, окрашивая реку в золотисто-оранжевый цвет, в тон шелковому платку на лице паванг.
В Куале-Лумпур эта девочка, уже далеко не малышка, рассказывала мне, как жаловалась бапе на то, что осталась без красного напитка. Она – это было заметно – как правило, получала то, чего хотела, а потому страшно удивилась, когда бапа вдруг зажал ей рот огромной рукой, пропахшей машинным маслом.
– Вон он, – шепнул он ей на ухо, его дыхание отдавало апельсинами и мятой. – Смотри, вон ханту. Его выманили.
Точно, вот он – несется вниз под гору, гонимый неумолчной песнью паванг. Большой, неуклюжий ханту споткнулся и покатился с крутого обрыва позади дома.
– Черт! – яростно крикнул он. Он был весь белый, как привидение, а чтобы замаскироваться, вымазался в грязи. Напрасно я высматривала его, подумала девочка, теперь он постарается сделать мне плохо. Бапа обнял ее, прижал лицом к своему плечу, чтобы ханту ее не увидел. Так безопаснее, но кто знает, на что способен ханту?
Ханту бродил вокруг дома и громко и хрипло вопил, пока трое сыновей кайя-кайя не сбежали вниз по ступенькам. Двое размахивали крисами[83], у третьего в руках было здоровенное ружье; они набросились на ханту и связали его. Тот кричал и стонал, просил отпустить, но сыновья кайя-кайя поволокли его к машине и крепко привязали к рулю, чтобы и не надеялся сбежать.
Тут ханту увидел девочку и страшно закричал – он молил ее подойти ближе, но сыновья кайя-кайя начали бить его, и били, пока не умолк.
Когда стемнело, девочка вместе с бапой пошла вслед за всеми к реке, вскоре к ним вышел кайя-кайя, они устроили пир в плавучем доме со стенами из бамбука, и все были счастливы. Девочка гадала, как поступят с ханту, – она боялась, что он придет за ней ночью, а потому бапа взял горящую ветку и они вместе пошли посмотреть и убедились, что ханту надежно привязан длинной ротанговой веревкой.
Бапа заговорил с ним прямо.
– Они знают, кто ты есть, – сказал он.
– Ты украл ребенка, – ответил ханту. – Я тебя поймаю. Ты сядешь за это в тюрьму.
Девочка испугалась до смерти – всю ночь она жалась к бапа, но утром он показал ей: бояться уже нечего. Ханту посадили на плот, в самую середку, мужчины в лодках направили плот по течению и громко закричали, когда плот понесло к морю, где ханту, конечно же, погибнет и никогда не вернется тревожить кайя-кайя и маленьких девочек. Бапа подхватил малышку, высоко поднял ее, она заглянула в широкое, сильное лицо и на нее снизошел тот блаженный покой, что бывает лишь в детстве, когда тебя любят всей душой и надежно защищают от всего мира; ей стало все равно, что будет с ханту, река несет его в такое место, где из уродского носа во все стороны прыснут ящерицы, которые тоже не спасутся.
40
В четверг Чабб явился гораздо раньше условленного времени, и я не принимала его до ланча.
В запасе оставалось всего три дня, а потому такое поведение было нелепо и непонятно даже мне самой. Должно быть, не хотелось признавать, до какой степени меня поглотила его история, и мне самой было странно, что я так подробно все записываю и все чаще дотошно переспрашиваю Чабба. Он превратил меня в свою сотрудницу, и в этой роли мне было, мягко говоря, неуютно.
Зато силы Чабба возрастали, и на этот раз, дождавшись меня в вестибюле, он предъявил большую замасленную карту Малайи времен японской оккупации. Мы расстелили ее на столе в китайском ресторане отеля, и, сидя за этим столом, я представляла себе экстренный выпуск «Современного обозрения» вдвое толще обычного – с повестью Чабба и стихами Маккоркла.
Я была вполне убеждена, что заполучу их не позднее пяти; видимо, чай бросился мне в голову, и я отбила Антриму телеграмму за подписью «Элгин» [84]: «Великое сокровище захвачено на Востоке».
Слейтер на глаза не попадался. Если бы мне сказали, что он в эту самую минуту грабит банк или пользует мальчиков, я бы и бровью не повела. Я уже видела впереди финишную ленточку.
Свечерело, и Чабб пригласил меня прогуляться в густых испарениях до Джалан-Кэмпбелл. Я тащила с собой блокнот, на ходу уточняя сыпавшиеся из Чабба имена и выражения. Малайзия, прежде совершенно чужая мне, становилась все более знакомой.
Вскоре мы добрались до велосипедной мастерской. За витриной с яростно сбитым в клубок содержимым сидела миссис Лим, держа на коленях большую коробку шоколадных конфет. Рядом пристроился китайчонок, которого я прежде здесь не видела. Чабб заговорил с ними на ломаном малайском. Миссис Лим тем временем разворачивала конфету. Чабб не сразу понял, что именно она ест, а когда разглядел эту роскошь, почему-то обозлился.
Когда Чабб бросился к ней за прилавок, миссис Лим явно удивилась – и еще более удивилась, когда Чабб вырвал у нее коробку, перевернул и яростно затряс, разбрасывая шоколад ей на колени и на бетонный пол.
Он произнес всего одно слово. Китаянка с вызовом поджала губы. Мальчик принялся подбирать шоколад.
Чабб снова заговорил, резче прежнего, и женщина остановила мальчика. Возможно, костюм вернул Чаббу авторитет в ее глазах, а может, она подчинялась всегда.
Чабб рявкнул какой-то вопрос, китаянка повела взглядом в глубину лавки.
– Идем – приказал он мне, и мы пробрались сквозь джунгли старых велосипедов в закуток с краном, раковиной и зловещего вида железной кроватью, под которой я разглядела английское издание «Дуинских элегий» [85].
84
Томас Брюс, граф Элгин, в 1803 г. приобрел у турецкого правительства право вывезти в Англию античные греческие статуи, в том Числе – фризы Парфенона.
85
«Дуинские элегии» – сборник стихотворений Р.M. Рильке, названный в честь замка на Адриатике, где поэт жил в 1911 – 1912 гг.