Моему давно принятому решению остаться в России много способствовало и мое семейное положение: ехать с такой огромной семьей за границу было немыслимо, а оставлять часть семьи во власти большевиков было неуютно. Все эти мысли и чувства были давно мною выношены и переварены, а моя жена, с которой я советовался, вполне их разделяла. Намечен был заранее и план моего исчезновения из Симферополя. Я предполагал пройти 10 верст пешком до деревни, где жила с мужем бывшая нянюшка моих детей, оттуда на ее лошадях добраться до южного берега и, в зависимости от обстоятельств, укрыться либо в имении моего тестя, как я уже делал два раза, либо спрятаться в татарской деревне у своих друзей-татар.
Поэтому я так решительно отказался от заграничного паспорта, который мне предлагали губернские чиновники, поэтому уничтожал следы своих «контрреволюционных преступлений», роясь в ящиках своего управского стола.
И вдруг в какой-нибудь час времени все переменилось в моей судьбе. Случилось это так: задержавшись в управе до восьми часов утра, я решил, что могу еще себе позволить роскошь повидать своих и проститься с ними окончательно перед уходом из Симферополя.
По дороге домой я встретил двух своих друзей, которых ночью будил, — товарища председателя симферопольской городской Думы П. С. Бобровского и товарища городского головы Н. С. Арбузова. Я видел, как изменились их лица, когда я сказал им, что решил остаться. Они, наоборот, уже решили бежать за границу и рассчитывали на мои связи с Врангелем, зная, что без моей помощи им не удастся получить места на отходивших из Севастополя пароходах. Они были такими же «грешниками» перед большевиками, как и я (между прочим, наши подписи только что появились в газетах под воззванием к иностранным демократиям о помощи армии Врангеля), но возможности скрыться в Крыму, которую я имел благодаря дружбе с татарами, у них не было.
Мысль о том, что мое решение остаться может стоить жизни двум моим близким приятелям, больно меня кольнула, но все же я пришел домой с не изменившимся еще решением.
Но тут оказалось, что моя жена и две старших дочери, обсуждая в эту тревожную ночь создавшееся положение, решили убедить меня уехать. Это решение они приняли не только из страха за мою жизнь, но и за жизнь двух моих сыновей, только что бежавших из большевистского плена и пять дней тому назад прибывших в Крым.
Они еще не числились ни в какой воинской части, а потому не могли попасть в общую эвакуацию, выбраться же из Крыма самостоятельно, без моей протекции, не имели никаких шансов. Между тем мой план остаться в Крыму был выработан мной до их появления и я как-то не успел в ночной сутолоке принять это обстоятельство во внимание. И только теперь, услышав этот довод от своих близких, я понял, что не имею права рисковать жизнью своих мальчиков и должен уезжать.
Эти несколько минут, в течение которых я решил покинуть Россию, вспоминаются мне, как самый трагический момент моей жизни. Я не принадлежу к числу людей, у которых «глаза на мокром месте», но тут я не выдержал и разрыдался…
Через несколько лет высланный из Советской России А. В. Пешехонов издал за границей очень бестактную брошюру под заглавием «Почему я не эмигрировал». В ней он в назидание нам, старым эмигрантам, развивал мысль о том, что человек, любящий свою родину, не должен ее покидать в тяжелые времена, ею переживаемые. Бестактность этой брошюры заключалась в самой постановке вопроса; как будто для нас, прочих эмигрантов, легче было эмигрировать, чем остаться в России. Ведь многим, главным образом офицерам, остаться в России — значило просто идти на верную смерть, а для других, как например для меня, выбор был мучительно труден. Проще и естественнее было остаться, но у многих были весьма серьезные причины для того, чтобы покинуть родину, своих родных и близких и обречь себя на жалкое существование в разных местах земного шара.
Немало моих соотечественников попало в эмиграцию и совершенно случайно, так сказать, по инерции.
Очень ярко изобразил мне роль случая в разделении русских людей на «советских» и «несоветских» граждан один мой старый знакомый инженер, приехавший в Париж в командировку из России:
— Жили мы, — рассказывал он, — с одним моим сослуживцем и приятелем в Петербурге, в одной комнате, и вместе переживали голодный 1918 год. Об эмиграции не помышляли, а занимались своей специальностью. Разница между нами заключалась только в том, что я был здоров, а он страдал расстройством пищеварения и не переносил постного масла. Между тем, при нашем скудном бюджете покупать коровье масло мы не могли. Маялся мой приятель, болел, тощал и наконец решил перебраться на юг, где в это время еще продовольствия было вволю. И мы расстались. Он пробрался в Киев, а я остался в Петербурге. А дальше все пошло самотеком. Служа инженером у разных южных правительств, он попал в поток эмиграции, а я остался советским гражданином. Если бы он мог питаться льняным маслом, как я, а я нуждался бы в коровьем масле, то я бы был эмигрантом, а он советским гражданином. Не принципы, а пищеварение сыграло решающую роль в нашей судьбе и бросило нас в разные лагеря…